Сиф, кстати, уже давно не чувствовал Тиля старшим. Скорее наоборот — о Тиле надо было заботиться, поддерживать художника, следить за ним… Ну, ей-Богу, братец, младший! То, что Сиф уже давно пережил — война, ломка, одиночество — не отпускало Тиля до сих пор, словно художник проходил ту же самую судьбу, просто шесть лет спустя.
Мысли становились всё запутанней, повторяли друг друга, надолго замирали, смешивались — и Сиф окончательно отрубился. Старый рефлексы он так и не сумел перебороть, хотя в мирной жизни это частенько мешало: например, стоило расслабиться, хотя бы на скучном уроке, ну, или, вот, в поездке, — и всё, сознание выключалось «для экономия энергии». Это был действительно необоримый рефлекс, который срабатывал, даже если Сиф был выспавшийся и полный сил.
… Заночевав в Пролыни, русская «делегация» двинулась, было, дальше — но природа и судьба словно сговорились и начали пакостить одна за другой. Даже не пакостить — откровенно ломать все планы. Испортилась погода, впереди ремонтировали шоссе, а объехать по быстро ставшей непролазной грунтовке после колонны из нескольких грузовиков стало просто невозможно.
Да и Тилю становилось всё хуже и хуже — до ссор с Сифом, истерик и обмороков. Лихорадочная раздражительность сменялась полной апатией, нарушением координации и нежеланием вообще жить дальше. Сиф терпел, утешал, удерживал и в глаза врал, что ничего у него нет, прекрасно зная, где лежит у командира коробочка, доставшаяся «в наследство» от Хамелеона. Жалость выкручивала сердце мокрой тряпкой. Сиф терпел и твердил себе, что и сам — нисколечко не хочет, не мучают его сны о давно забытом чувстве полёта и полноты мира, о спокойствии и отстранённости… А в голову помимо воли лезла какая-то фигня, одна из тех арбатских шуток-однодневок, которые рождались, жили в памяти два-три часа и исчезали в небытие: «Не верьте психиатрам, галоперидол не лечит, а реально разрушает канал связи с Космосом, слепит третий глаз и блокирует чакры»… Правда, в данном случае всё было в точности до наоборот, но лучше от этого не становилось.
Было даже хуже.
Сиф категорически отказывался думать о том, что Тилю требуется уже профессиональная помощь. Не вспоминал и что Тиль на ПС прожил шесть лет, а не несколько месяцев, как сам Сиф когда-то. И старательно, очень старательно гнал от себя мысль, что состояние Тиля — одна из причин задержки в Пролыни… Только вот, гоня всё это от себя, Сиф всё равно старался не попадаться князю на глаза — совесть как обычно ничего и никого не слушала.
С Алёной маленький фельдфебель тоже рассорился, вернее, оба ходили в скверном настроении и боялись встретиться, чтобы не сдетонировать. Зато Сиф полюбил молчаливое общество Одихмантьева: можно было в любое время, когда советник был не у князя, заглянуть к нему, плюхнуться на диван и, прихлёбывая ароматный зелёный чай, просто молчать, глядя в никуда, в то время как Аркадий Ахматович сидел рядом, точно так же молчал или даже вовсе занимался какими-то своими делами, просматривая на ноуте бесконечные тексты — Сифу никогда в голову не приходило поинтересоваться, что это такое, да или даже просто заглянуть через плечо. От государственных тайн мальчик вообще старался держаться в стороне.
Потом Одихмантьев опускал крышку ноутбука и спрашивал у окна, за которым хмурилось предгрозовое небо:
— Ну что?
Окно не отвечало, тюль вздымался и опадал в такт пульсу ветра, задувающего в широко распахнутую форточку. Советник пожимал плечами и наливал себе и Сифу ещё чаю.
Иногда мальчик думал, как же советником мог стать такой молчаливый человек. Правда, когда в прошлый раз понадобился совет, он был получен…
— Иосиф, — вдруг, словно прочитав его мысли, окликнул Одихмантьев. — Как вы думаете, легко давать советы человеку, который их даже не слушает?
— Нет, — удивился Сиф и напрягся: это к нему относится, что ли?
— Вот. А его высочество то и дело требует от меня совета — именно в таком состоянии.
Сиф расслабился: значит, всё-таки не о нём советник говорит… Да и, собственно, чего бы это могло к нему относиться?! Нет, он не отказался бы получить совет… и желательно такой, чтобы подтверждал его, Сифово, решение… Но…
— И потом недоумевает, почему я молчу.
Сиф промычал что-то среднее между «угу» и «а-а», не зная, что тут сказать… перевёл взгляд на советника и замер, встретившись с ним глазами.
Цепкий взгляд приковал к себе, не давая отвернуться. Зрачки на фоне тёмной-тёмной карей радужки были почти не видны. Глаза прикрыты веками, словно бы устало, но взгляд уставшим не был — совсем.
Сифу стало не по себе: совета уже не хотелось, встать и уйти было бы невежливо, а Одихмантьев молчал и глядел.
В дверь вежливо постучали. Сиф подпрыгнул, заслышав родной голос командира:
— Сиф у вас, Аркадий Ахматович?
Но опередив Сифа, Одихмантьев отозвался:
— Мы сейчас, — и вновь поглядел на мальчика, беспокойно трущего по давней привычке колено в месте старого шрама.
Сиф съёжился и взглянул на советника исподлобья в лучших традициях маленького Индейца.
— Я просто вот что хотел сказать, Иосиф, — медленно, очень неторопливо произнёс Одихмантьев. — Я хотел вам дать один совет — но не буду, потому что вы и так всё прекрасно знаете, вот только слушать не хотите — даже себя.
— А что за совет? — воинственно спросил Сиф.
— Вы и сами себе его можете дать.
— Я много чего могу себе насоветовать!
— Не сомневаюсь. Вы вообще молодой человек вдумчивый. Хотя для дипломатии слишком резки и любите чужие инструкции.
— Чужие инструкции? — не выдержав, фыркнул Сиф. О своём послушании он был гораздо более низкого мнения. «Инструкции для Индейца существуют, чтобы было, чего нарушать», как говорил, хоть и преувеличивая, в своё время Крот.
Ну, или это Сифу только снилось однажды, что он так говорил? Фраза всплыла в памяти вместе с неприязнью к Кроту.
— Да. Вы воспитаны в армии и привыкли, что командование за вас всё решает. Слишком прямы. По-армейски. Не понимаю я надежды Иосифа — Кирилловича — приобщить вас к дипломатии.
— А он надеется?
Одихмантьев чуть улыбнулся:
— Вы этого не слышали.
Сиф нахмурился:
— А зачем вы тогда это сказали?
Улыбка на мгновенье стала шире:
— Что и, как говорят математики, требовалось доказать. А что, вам не нравится, что вы получили какую-то информацию, касающуюся вас?
— Во-первых, — чувствуя, как медленно вскипает, и шаг за шагом поддаваясь этому, произнёс Сиф сипло, — я не хочу, чтобы за меня кто-то решал, чем я заниматься буду. Во-вторых, всё равно никуда не брошу командира. А в-третьих — я не люблю, когда мне кто-то вот так, за спиной у человека, сообщают, что он думает. Захочет — сам скажет.
— Так… давайте по пунктам. Второе — означает, что командир ваш сам будет решать, что с вами будет?
— Это я решил, что я с ним буду.
— Он это знает?
— Конечно. Он же мой командир!
— Он этим может… воспользоваться?
Сиф пожал плечами: может, наверное. Убивать Одихмантьева расхотелось, больно странные вопросы тот задавал.
— И… Как вы к этому отнесётесь?
— Навкаже, он же командир! — искренне удивился Сиф.
— И как это сочетается с озвученным вами первым пунктом?
— Но он же командир!
— И приказы не обсуждаются, да?
— А смысл их обсуждать… Всё равно же выполнишь. А ему виднее.
Одихмантьев вдруг рассмеялся. Смеялся он странно, хрипло, словно ему это было непривычно, и Сиф обиженно вскинул голову: чего он такого смешного сказал?
Отсмеявшись, Аркадий Ахматович покачал головой:
— Я об этом и говорю. Вы со скольки лет в армии?
— С девяти…
— Оно и видно… Ладно, вас ваш командир ждёт.
Сиф поспешно вскочил, и только у двери его нагнал негромкий голос вновь ставшего по своему обычаю задумчивым и самую капельку сонным Одихмантьева:
— А совет всё-таки дам: подумайте, не навредите ли вы своему товарищу, если ничем ему помочь не можете…
— Что значит «не могу»?! — развернулся на пятках возмущённый Сиф, но наткнулся на сонный взгляд Одихмантьева, вспомнил начало разговора… и опустил глаза.
Одихмантьев не ответил, храня молчание, как статуя то ли Будды, то ли какого-то степного божка.