— А меня что же не разбудили? — вскочил Иванов.
— Я ж тебя на все воскресенье отпросил, да и спал так, что не слышал ни говора, ни уборки. А теперь вставай, Никандр польет умыться, да садись чаевать.
Когда поели и ефрейтор помог Никандру вымыть посуду, сложить скатерть и расставить по местам столы, Красовский, обрядившийся за это время, сказал:
— А теперь надевай колет, поведу тебя генералу по форме представить. Может, когда обратиться понадобится.
— Разве они здесь? Ведь воскресенье, — удивился Иванов.
— Здесь, за бумагами сидят. Готовятся завтра в Москву ехать госпиталя ревизовать, и брат ихний из отпуска возвращается…
За дверью, в небольшой комнате, за письменным столом сидел Ставраков, в очках и с пером в руке. В углу топилась печка, и красные блики дрожали на крашеном полу.
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — вытянулся у двери Иванов.
— Здравствуй, приятель, — отозвался генерал, снимая очки.
Он кивнул Красовскому на стул, тот присел неглубоко и, указав на ефрейтора, заговорил:
— Вот, Семен Христофорыч, молодец, про которого вам третьего дня докладывал, Александром Ивановым звать. Он самый задумал сродственникам помощь оказать, и по мне похоже, что дело ему по плечу, — парень упрямый, и gutta cavat lapidem[39]. Но в эскадроне на сто честных всегда один вор может сыскаться. Occasio facit furem[40], то бишь, — плохо не клади, вора в грех не вводи. А потому просьба всепокорная, как мои рубли в бюре держали, так и ему дозвольте вам, что заработает, носить. — Красовский перевел дух, откашлялся в кулак и продолжал: — И второе. Хотя до того годы пройдут, но не грех заране подумать. Ежели накопит он столько, что занадобится помещику отписать насчет выкупа отца с матерью, то как солдату за то взяться? А ежели столичный генерал барину письмо пошлет, то вовсе иное дело. Небось ответит живо да подумает: «А вдруг генерал тот к царю самому вхожий…» Так ли я говорю, Иваныч?
— Так точно, Александр Герасимыч, — отозвался ефрейтор.
— Все понял, — наклонил голову Ставраков. — Можешь сюда приходить, в присутствие, а то вечером на квартиру, в Михайловский замок. Со двора зайдешь, там всякий укажет. А еще Красовский сказывал, что ремесло какое-то знаешь?
— Щетки всякие делаю, ваше превосходительство.
— Ну, так сделай платяных десяток да через месяц, когда из Москвы вернусь, принеси, я их лекарям здешним рекомендую.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство!
Ставраков вздел опять очки и взялся было за перо, но тут же положил его и ткнул пальцем в бумагу на столе.
— Нонче утром дежурный по гошпиталю лекарь рапорт принес, — сказал он. — Помер вечером арестант, что за побег осужден, вашего полка кирасир. Знавали его?
— Алевчук? — спросил Красовский. — Неужто тут помирал?
— Да, Алевчук Василий, от роду тридцать лет, — подтвердил генерал, глянув в рапорт. — Здесь и арестантский барак есть, для подследственных. А его после приговора в тюрьму не перевели, совсем плох оказался. Ну, коли знали, то сходите в мертвецкую, там и поп рядом живет, можно панихиду отпеть, всё однополчане.
— Мы вчерась тут горланили да плясали, — огорченно тряс головой Красовский, когда шли к часовне, — а он в ста шагах от нашего игрища, может быть гогот наш слыша, последним вздохом хрипел… Невредимым поход до Парижа прошел, чтобы сгинуть вот где…
В темноватой мертвецкой на полу стояли в ряд четыре некрашеных гроба. Около одного на полу сидела понурая баба с таким же бескровным, застывшим лицом, как то, на которое неотрывно смотрела, откинув с него холстину покрова. Красовский по очереди открывал лица остальным. С трудом, более по высокому росту, узнали Алевчука, которого помнили по Лебедяни веселым зубоскалом. Плоское тело утонуло в широком гробу. Обросшее щетиной серое лицо с синими запавшими веками казалось никогда не виденным. Но припухлость под левым глазом и сейчас почудилась Иванову. Постояли, перекрестились, закрыли холстину.
Панихиду отслужить не удалось, — поп ушел в город.
— Умер арестантом, aqua et igni interdictus[41],— сказал Красовский, выйдя на двор. — А гробы одинаковые, что у него, что у верных сынов отечества. Солдат с арестантом по одному разряду. Впрочем, вспомним поэта: «Надежней гроба дома нет, богатым он отверст и бедным, и царь и раб в него придет…» Так пойдем, тезка, выпьем за упокой его души вчерашних остатков.
Зашли в канцелярию, где Никандр укладывал в корзины для отправки в замок канделябры и посуду. Выпили, закусили и расстались.