Мира понимала, насколько глубок симбиоз между людьми, которые заводили детей и клялись друг другу в светлом будущем, и насколько болезненно обрубать его, вытравляя из себя гигантские пласты прошлого. Но это даже добавляло Артёму дополнительные баллы в игре в недосягаемость.
Месяц назад к ней пришла его жена. Мира ожидала увидеть напомаженную хищницу, одуревшую от власти и праздности. А увидела тихонькую женщину, едва не замотанную в платок. Вредно заочно сооружать образы патриархальной культуры.
Мире стало стыдно с отчётливо-тошнотворной ноткой пренебрежения. Не за себя – в душе она оставляла личности полное право творить то, к чему тянет душа. А за неё. Так унижаться – и ради кого? Ради социальной установки о нерушимом очаге? Психанула бы и пошла работать… Коллеги Миры так ныли из-за необходимости обеспечивать себя, но становилось ясно, что это для них не только обременительное жертвование личным временем, но и социальный тренажёр, развлечение и разнообразие. Неспроста же прабабки боролись за право учиться и работать не только кухарками.
Стыдно должно было быть и Артёму, поскольку жена не была для него абстрактным понятием в рамке для фотографий, как для Миры.
– У тебя есть целая жизнь, – после небольшого предисловия проронила безликая гостья. – А у меня, кроме семьи, ничего.
В обычное время Мира бы не растрогалась. Но одно дело было говорить о таких и не понимать их, а другое – смотреть на живого человека со своими градациями общепринятых явлений. Человека, попавшего в мясорубку женоненавистничества и ухищрений, что кто-то просто так позаботится о ней, любя до гроба. Про грядущее злоупотребление властью, разумеется, они уже промолчат. Кто платит – тот и заказывает музыку… «И кто виноват»? – хотела спросить Мира, но так и не смогла вымолвить ни слова.
Счастье всегда конечно. Грусть же разливается повсюду, застревая в венах и прорастая наружу маленьким кустом из плеча, который можно выдрать с мелкими беленькими корнями.
9
Хоть Мира и хотела отношений со многими, чтобы понять людей и вдохновение, которое они черпали из скрученности с посторонней энергией, сжималась в кожуру и трусила теперь от новых знакомств, смотря словно сквозь людей, а не в них. Потому что всё это уже было: сковырнувшиеся общие интересы, пересечение каких-то убеждений… А затем неизменное исчезновение без объяснения причин. Просто пошли своей дорогой, сделав её чёрствой и сухой. В работе было проще – там жили люди-манекены, люди-функции, с которыми получалось безболезненно трепаться о перспективах компании, не затрагивая сути.
Артём нравился по большей мере столкновением с оголтелой уверенностью в себе. Возбуждением от его эксгибиционизма, такого нового по сравнению с запахнутой жизнью её семьи, где фамильные секреты раскрывались в основном из-за обиды матери на отца. Будоражащее чувство быть приобщённой к истинно мужскому, закрытому прежде миру тоже добавляло Артёму неотразимости. В юности Мира и представить не могла, что так непринуждённо будет обращаться с квинтэссенцией собственных подростковых романтических устремлений. Но теперь мужские разговоры мерещились предельно скучными и хвастались лишь дешёвой злободневностью, основанной на проторенных тропах наскучившего социального неравенства.
В Артёме Миру привлекало пересечение черты, за которой скользкие отношения со взрослым, выдрессированным поражать мужчиной переходят в новую плоскость и тем самым теряют некую недосказанность, зато приобретают надломленность. Его непомерное самомнение служило отличным цементом. Мира отдавала мужчинам пальму первенства лишь в одном – в потребности блистать. Она не обладала даром увлекать, поражать. Её никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определённая внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.
А вот Артём блистал непередаваемо… умело смешивая самовлюблённость, очаровательную наглость и здоровую самоиронию. Не обременённая ханжеской моралью, Мира без стеснения задевала его, проходя мимо. Тогда у неё были на это и силы, и желание. Ещё не лизало сожаление о самой себе, более здоровой и энергичной.
Её отвращение к обнажённому мужчине как к чему-то чужеродному, что способно нанести вред и привести к нежелательным последствиям, сдалось под напором смутного желания, чтобы её наказали. Потому что другая модель поведения пришла позже и до конца не вытеснила детскую, полностью воссозданную на женском подчинении не столько из-за физической слабости, сколько из-за социальной обездвиженности.