Мы с ней тогда выпили, поели, она с петуховых денег расплатилась, и мы вышли. А там метель. Будто снег снизу вверх летел. Холодно, страшно. Я в своей коцубейке мигом продрог. А она ко мне прижалась, плащ на плечи накинула. Так мы с ней в обнимку под её плащом и дошли до гостиницы.
Там женщина нас встретила, что комнаты давала, сказала нам, мол, всё занято и стенки тонкие, чтоб мы не кричали. Моя девочка тогда шёпотом ответила, а хозяйка взяла и померла на месте. Я тогда призвание открыл своё. Увидел, как нить жизни у неё в груди натянулась и тренькнула. Схватить хотел, заживить. А сил не было, опыта тоже. А девочка моя, северная моя, снежная радость, сказала, что и не надо. Мы денег за комнату оставили под тетрадкой, ключ взяли последний от комнаты, да наверх поднялись.
Мы спали на разных кроватях, держась за руки. И во сне она шептала разное, не разобрать. А меня от её шёпота чуть не убило. Так до утра едва глаза сомкнул. И поседел в ту же ночь. А знаешь, я ведь раньше рыжим был, ага, как куртейка твоя. Огненно-рыжим, как мне все говорили. А теперь — вот. Совсем седой. Под стать её волосам. Только у неё они с рождения такие.
А ещё её звали Эда Морталес.
Отсюда
Отсюда, да, прямо отсюда началось наше с ней путешествие. Мне тогда этот город прям поперёк горла встал. Улицы — не протолкнуться. Люди — жестокие, чёрствые, как портянки после двух дюжин дней пешего пути. И такие же изорванные...
Знаешь, тут такая бедность была ужасающая. Эти, с юга, вывезли всё подчистую. А мы тоже хотели нормально жить. Да, былое... Как у нас тут говорят: кто старое помянет, того Чернозубые в могиле грызть будут. Что, и у вас так говорят? Да-а, мал мир.
Ты не стой, тут тропка топкая, лучше сойди немного. Подожди, не поспеть мне за тобой. Вон к тому дереву давай отойдём. Фух, упарился. Морозно, вроде, после вчерашнего снега, а упарился как в молодости.
Ты глянь, а мост, мост наш — каменный теперь! Во дела! Мы ж когда с моей красавицей по нему из города уезжали, деревянный был, рыхлый весь, что квашня. А тут — камень. Добрая работа.
Нет, попозже к мостику-то спустимся, давай пока здесь передохнём. А чего б не на снегу? Смотри, какой тёплый. Да ты не тушуйся, это ж дерево акинуба, что само греет. Так и снег вокруг тёплый, не тающий, он снутри до весны в камень обращается. Да... Как-как? Хе-хе. Хвеномен? Смешное слово. Вот такой у нас тут хвеномен с этим деревом. Вот так, сядем-присядем. О-ох, ноженьки мои...
О чём бишь я? Чегось уехали отсюдова? Да не, ни только из-за голода, нищеты и злости этой повальной. Я хотел помочь моей девочке, ласточке моей ненаглядной. Предложил найти других Чародеев тёмных, прознать, как петь мою льдинку родименькую научить, да от шёпота её проклятого избавиться.
Мы со знакомства здесь с ней четыре месяца прожили. И снег всё шёл. Холодно так было. Мы денежки петуховы все проели, я там чего подшабашивал, пока работа была. А там и петухов тех хозейва забили, работы не было, ремни ели. Не было тут смысла больше оставаться. Выменяли тогда доспех серебряный моей роднулечки на клячу хромую, да уехали.
Ох, бедолага та кляча была. Я-то к шепотку моей девочки привык уже, и пусть рук не чувствовал, да три ребра вдавились, пусть я стоял еле-еле. Зато любила она меня. Как она меня любила! Бывало, сядет на меня верхом, тонкая-звонкая, и раскачивается. А я ей ротик руками зажму, чтоб ни гу-гу, и мы с ней так и... А чего это ты уши закрываешь? И пятнами пошёл? А-а-а, стыдновато? Ну, молод ты ещё, чтоб не стыдиться.
Ну и ладно с тобой. Мирно мы с моей девочкой жили. Чегось? Сколько лет ей было? Да за второй десяток уже перевалило, как и мне. А что?.. Ну так это вы своих бабонек по именам трямкаете, а Чародеек за имена трогать не смей — священные они у них. Вечно ты с расспросами своими. Да не сержусь я! Перебивают — не люблю. А льдиночку мою я ох как любил. Да и сейчас...
Знаешь, мы только об одном поспорили: как клячёнку нашу назвать. Она хотела Зорькой, мол, отвезёт нас к самому рассвету нашей жизни. А я хотел — Кудлой: хвост длинный, да бестолковый — в колтунах вечно.
Помню, весна уже брезжила, мы мосток да земли эти минули давно, на юг пробирались, и тут нежная моя прошептала что-то, клячонка понесла нас, да в овраг. А там репья было прошлогоднего, как снежинок в зиму. Еле выбрались. А, да, там ногу сломал. Камни острые. Вот с тех пор и ноет на мороз, зараза.
Пташечка моя тогда билась-билась, пыталась голосом вылечить. Хых... Только начнёт нащупывать что, так сразу обратно, да ещё хуже. Она перепугалась тогда. Ох, как она перепугалась! Еле клячонку поймала, перекинула меня через седло, да повезла дальше, к городу ближайшему, лекаря искать. Да, это с той зимы я худой такой. Седой... Переломанный... Тощий... Любовь меня так изменила.