Мы тогда понемногу отъедаться начали, мясца набирать. А жемчужин у нас от покупки дома чуть осталось, решили их не трогать. Я на работу пошёл в поля: за скотиной смотреть, курей на продажу щипать.
А девочка моя дома сидела, всё плела накидки из тамошних трав. Так дней, бывало, пять с одной провозится, умается бедолаженька, что без сил совсем спит. А я за это время ту накидку на мягком полешке отобью, чтоб все ниточки-травиночки одна к одной слиплись, чтоб полотно цельным стало, крепким, что воду не пропускает. Как они ценились эти накидочки — любо-дорого!
Сутки, представь себе, сутки без продыху бил каждую накидочку. А трава там летом зеленющая была, сочная. Бывало, изгваздаюсь в этом соке, а девочка моя ненаглядная проснётся, увидит меня, да зайдётся смехом своим, колокольчиком.
Да так и жили. Я в хозяйстве пока служил, подрядился роды у тёлок да коз принимать. Как-то само собой так получилось. А мне главный — хороший мужик был, никогда с денежками не обманывал, всегда выходной давал, коли требовалось, — так и сказал однажды, мол, у тебя, Вэга Томасон, руки золотые, все звери, через них что прошли, живее прочих.
Вот тогда я крепко и задумался о призвании своём Чародейском. Ты же знаешь, что мы, светлые, со зверями ладим, да лёгкие болезни лечим?! Так вот и я начал замечать, будто из рук моих сила струится...
Э-эх, сам изломанный, нескладный — себе-то помочь не могу, а вот с другими всё хорошо было. Начал я книжки искать, чтоб о силе своей узнать. Еле как по крупицам нашёл, да всё не то, будто кто шутки шутить вздумал. А я такое не люблю...
И вот вернулся я однажды домой весь разбитый, почитай двое суток от больной коровы не отходил, но выходил рогатую, да потом побежал к торговцу одному, тот мне книгу посулил чародейскую.
Я её читать, а там бурда: буквы смазаны, картинки будто изнутри червями проедены... Э-эх, одно расстройство. А торгаш тот сказал, что книжка больно ценная, и что открывается лишь взору ищущего. Тьфу! Не угоден я ей, али этот хрен ушастый мне сбрехал?
Вот и приковылял я домой, лишь там мой покой обитал — любименькая моя девочка. Я пришёл, на колени перед ней упал, обнял ноженьки беленькие, щекой своей к коленям её приник, да так и уснул. А она меня всё по волосам гладила, нежно так, заботливо. А я за этими ласками и сквозь сон свой дурной, тяжёлый, не заметил, как к дому Рыцарь Смердящий подъехал.
Очнулся я с тяжёлой головой, а он стоит посреди комнаты, сам смурнее тучи, рукавицы латные в кулаки сжаты, а огонь снутри так и плещет. Говорит этот неприятный человек: есть средство одно от проклятия избавиться, да только не сгубить его, а передать.
Вскинулся я тогда, схватил его за подол плаща рваного, пыльного, все дороги подмётшего, давай целовать его, умолять избавить мою родненькую от той погибели. А этот с лицом, что скелет кожей обтянутый, ко мне склонился, за плечи взял и тихонечко так сказал: это проклятье перейдёт вашему ребёнку.
И я ответил: "Хорошо, пусть так. Главное, чтоб с родненькой моей ничего не случилось. — И добавил, к девочке моей обратившись: — Коли откажешься, тут-то мы с тобой и распрощаемся".
Вместе
Думал, ты не придёшь больше. Проходи, что уж там... Апчхи! О-о-ой... Вот такое у нас тут межсезонье: дождливо, сыростно, да и ветрище этот неугомонный...
Полотенце возьми, вон, на раковине лежит. Ну, грязноватое немного, что поделать. Соседка померла весной, которая ходила у меня прибирать. Видишь, я уже и сам еле ноги передвигаю. Да ты садись, не стой столбом. Чаю себе наливай. Остыл? Эх... Ну разогрей. Печурку растопи, да разогрей. Я тоже горячего попью. Апчхи!
Пустой чай... Знаешь, когда всё есть, когда сердце согрето любовью, даже вода кажется вкусной. Куда ты? Не ходи, останься. Мы с тобой лучше пойдём куда-нибудь поедим потом... Если силы останутся... Что? Нет, ничего не сказал, тебе послышалось.
Неужели тебе нравится? Прошлогодний сбор, пока руки ещё двигались хорошо. А мне всё пустое. Серость эта меня заела, холод... Хочешь дальше послушать? Хорошо.
Я думал, что вместе мы больше не будем. Что слова мои обидные удавкой легли на шею моей бедной красавице. Как стена между нами воздвиглась, колючая, непреодолимая. И было всё. И не стало ничего.
Смердящий Рыцарь дал нам год решение принять. А моя девочка, моя ненаглядная родимочка указала мне на дверь. Она сказала, что ей нужно время поразмыслить. А сама: глаза в пол, плечики, как сломанные крылья пичужки, повисли, лицом посерела и голос надломленный, тихий, дрожащий. Да и я, знаешь, чуть со стыда не сгорел за свои же слова.
Лучше бы она шептала. Лучше бы кончила меня прям там. Силой бы Чародейской своей меня в клочья, в пыль дорожную, в грязь перемолола. Она же могла! Могла! Но не стала.