Помнишь, небось, я тебе тогда рассказывал, как колотил их, чтобы форму придать? Так вот, я места себе не находил!
Понимаешь, родненькая моя ведь не могла их отбить, чтобы на продажу отнести, я этим занимался всегда. А тут, увидев их, понял сразу: она меня так зовёт, хочет, чтобы я, как и прежде, помог ей! Значит, согласна она на моё предложение, на ту тёмную тропу, что я ей указал.
И в голове у меня всё от радости помутилось. Вытолкал брата, велел возвращаться вместе с Рыцарем через полгода, как время истечёт, а сам, будто вожжой под хвост гонимый, побежал, спотыкаясь и падая, на двор любимого дома.
Забрал я полешки, накидки, приволок всё в баню, да принялся за работу. День прошёл, другой прошёл. А я не ел, не спал, без продыху тук да тук. Да вот только стоило кому ко мне приблизиться, так падали они, а их сила будто бы перетекала, становилась моей. И эти руки светящиеся все ниточки из окружающих ко мне тянули. Уже и люд собрался, говорили, кричали, но близко не подходили.
Не знаю, сколько времени прошло, да только доделав всё, упал я и уснул мертвецким сном. Знаешь, я тогда выспался, казалось, на всю жизнь вперёд. И снилось разное... Такое... Дай-ка вспомнить... Ты хлеб потоньше режь, а то толстый жевать неудобно.
Вкусно... Действительно вкусно... Умеешь же готовить! Повезёт жёнушке твоей! Что, уже повезло? ... ох, сочувствую. Да, когда любимая вдруг умирает, это... Кх-кх-кхах... Фу-ух... Фу-ух... Как-то я притомился. Доесть бы... Дорассказать...
Что снилось?... Горы высокие, красно-серые такие, две скалы, будто пара у алтаря, да только дыра у них в груди одна на двоих, будто сквозная. Не был там, не знаю, существует ли это место.
Ещё маяк снился, страшный и тёмный. И вода, много воды... Были горы белые, что острыми гребнями в тучи чёрные входили, как меч в тело зверя... А ещё домики такие... То ли из дерева, то ли из глины... Красивые, завитые... И будто люди на них изображены, да только и не совсем люди... Не помню, что не так было в них, да только напугали они меня...
А, точно, ещё и эта снилась, вторая, что по небу бегает. Не по нраву она мне. Где ж видано, чтоб вдруг вторая луна появилась? Двадцать лет али больше прошло, а я всё не привыкну.
А потом я открыл глаза. Я лежал в нашем домике, а роднулечка моя рядышком была и всё по голове гладила, смотрела на меня ласково-ласково, но в лице — печаль, как побережье после отлива. И чувства на личике её прекрасном, как мёртвые рыбки, трепыхались и замирали. Одни глаза жили...
И тогда я увидел её проклятье... Нет, потом, потом дорасскажу.
Уходи, убирайся! Дай отдохнуть старику!
Устал!
Не хочу! Не хочу вспоминать! Не хочу говорить!
Уходи... Только вернись...
Это ещё не конец.
А я
...а я им так и сказал: "Не в себе я был!" — покаялся, значит. Сам и не понял, как то со мной произошло. Сколько не бьюсь, так и не знаю.
Долгонько люди к дому нашему приходили, ответа просили, камнями кидали. А те, с кого силы тогда я вытянул, очнулись, встряхнулись, как псы мокрые, да и всё в порядке с ними было. Одно обидно: еды нам больше не носили.
Дней несколько, до горького солнечных, благоньких, провалялся я в постели. Любименькая чаще рядышком была, но иногда уходила куда-то. Молчала всё время. В лоб поцелует, по голове погладит и молчит — спокойно было, как на озере в полдень.
А через несколько дней очнулся я, чу, родненькая девочка моя за стенкой плачет. Бежать к ней хотел сломя голову. Но будто удержало что. Выглянул на двор в окошко...
Знаешь, коли б не был я сед, так волосы б мои побелели тогда.
Она сидела на земле. Вокруг разбросаны накидки, что я тогда отбивал. Порваны, порезаны. Ручки её белые в травяном соке измазаны. Плакала, как цепная собака, что в лесу оставили...
А я сил в себе подойти не нашёл. Утешить, приласкать...
Забился в щель меж кроватью и стеной, давай на себе волосы рвать, тихо, чтоб не услышала. Губы, щёки, пальцы свои изгрыз. Слышу: вернулась. Походила по комнате и легла, сразу уснула.
Странное это время было. Не трогать даже сердцем. Не уколоть взглядом. Не смотреть, не вздохнуть... Не загадывать на будущее.
Тут я заметил уголок той книжонки, что торгаш бессовестный мне продал, дотянулся, открыл. А из глаз моих будто свет полился, и под ним все странные знаки понятными стали... До сих пор помню:
"Космоса чернильные бездны свет впитывают в себя. Земли и луны, и звёзды, и самые мелкие камешки танцуют и свет тот ловят на себя, не дают ему зазря пропасть. И свет от них отражается, и преломляется, и расходится".