История Вэги Томасона
Она
Она была по-настоящему красива. Красива той холодной, северной красотой, когда лицо кажется будто бы застывшим, то ли спящим, то ли всем недовольным. Нет, в её прищуренных глазах под тяжёлыми веками не было презрения. Но и любви... Да что там любви, в них не было даже жизни.
Однако только мне она смогла доверить самое ценное, что имела, — себя.
Мы встретились... Тебе действительно интересно? Можешь не слушать, но я расскажу, раз уж ты здесь. И вовсе я не глупо улыбаюсь, хотя, каюсь, когда думаю о ней, улыбка заполняет меня прямо из сердца.
Так вот, впервые мы встретились на петушиных боях. Представь, она очень азартна. Была. Она, с этой её неземной красотой, стояла среди мужланов и выпивох, среди работяг и простушек. Помню как сейчас её тёмно-зелёный... Да-да, как мои глаза, хотя, если вот так повернусь к фонарю, видишь, они больше светлые, выцвели от старости. Плащ у неё цвета моих глаз в молодости был с чёрным блестящим мехом вокруг шеи. И бледная кожа. Тонкая шея, торчащая, как молодой побег из вытоптанной земли, из этого меха. И шёл снег. Нет, сейчас таких снегов не бывает. А тогда толпа говорила, снежинки таяли от дыхания. Да что там снежинки?! Целые хлопья исчезали в облаках пара. А она, казалось, даже не дышала.
Помню лицо это её бледное, глаза синие или серые — не разобрать. И пятна на щеках и подбородке от холода красные. Дурацкие такие. И рука, держащая у груди маску с перьями. Рука. Ты бы видел её руки. Эти пальчики, тонкие, будто стеклянные, белее снега. И костяшки тоже красные.
На чёрного петуха она ставила. Он бился, проигрывал, пёрья-пёрья летели. А она молчала и губки так в куриную гузку поджала. И я понял, что пропал. Знаешь, когда то, что казалось неживым и холодным, вдруг оказывается совсем настоящим, с чувствами, с эмоциями, и ты это видишь... Знаешь, это как чудесное открытие.
Нет, пожалуй хватит, благодарю, не могу больше столько пить.
И вот тогда я понял, что пропал. А она молчала, дулась, а потом как крикнула: "Дерись, погань бескрылая!"; так тут все разом и примолкли. А она засмущалась, видать, маской лицо закрыла, а ручку в кулачок сжала — смешная моя девочка. И я понял тогда, что она не старше меня, а, наоборот, чуть помоложе. Хорошая моя.
Я за ней пошёл...
Воды, пожалуйста, тёплой, в горле пересохло. Благодарю. Вот, так хорошо. Кх-кх... М-да. Что, нет, не кровь на платке. Нет, не покажу. Так, кто здесь лекарь, я или ты? Ну вот. Раз я лекарь, мне и виднее, что со мной. М-да-а...
Пошёл за ней, увязался, как глупый мальчишка. И не только я. Чёрный петух новичок совсем был, но победу вырвал по праву. И вот шла моя девочка по улице, а следом проигравшие тащились и ворчали. Ну что, не знаю я их, думаешь? Знаю. Сам таким был, пока её не встретил.
Я ж потом, через несколько лет только, благодаря ей лекарским делом занялся. Признал дар свой. И однажды... А, сбился? Прости. Да, не всё сразу, верно. Проход, петухи... Вспомнил. Да, память уже не та. Хотя кое-что помню очень хорошо. Хорошо-хорошо, закажи мне выпить немного, да, того самого.
Смотри, вон там в углу под фонарём, да цветок этот дурацкий в горшке. А раньше там стол стоял самый маленький. Она вошла прям сюда, а те, что следовали за ней, даже порог не переступили, все попадали, как замертво. А я устоял, хотя ноги подкашивались знатно. Она вошла и села, сразу напитки подали, будто ждали. Я вошёл и сел напротив. Она так пригубила вина своего жеманно, мизинчик оттопырив, ну прям дитя дитём. Я спросил у неё, как она всех так положила, а она только плечиками повела под этим своим мехом, а потом руку мою взяла эту... Нет, эту. Да, взяла в свои ручки, а они тёплые... знаешь, я ведь думал, она ледяная вся...
Нет, всё хорошо, расчувствовался я что-то, старость не радость, знаешь ли. И вот глянула она на мою руку и рассказала прошлое моё, и каков я, и что судьбой мы с ней связаны. Сказала, мол, раз так, то вручает мне себя. А я сижу и улыбаюсь как дурачок. Счастлив был до небес и обратно.
И сказала она, что еще я с ней намучаюсь. Не обманула. Да она всегда честной была, коли говорила. А говорила она редко. А вот шептала часто. У неё, как она сказала, дар испорченный. Проклятье там или ещё что, я так и не понял. Вот только остальным из её племени песнями других лечить удаётся, а она не могла. Но если шептала, то либо порчу наводила, либо исцеляла. И сама, представь, никогда не знала, что получится.
Говорила мне, что хоть мы и связаны с ней, раз я от её шёпота устоял, но однажды она меня этим своим чародейством прикончит. Вот такая она была: загадочная, противоречивая, честная... А ты, погляди ж: я тут, а она — пеплом по миру.
Мы с ней тогда выпили, поели, она с петуховых денег расплатилась, и мы вышли. А там метель. Будто снег снизу вверх летел. Холодно, страшно. Я в своей коцубейке мигом продрог. А она ко мне прижалась, плащ на плечи накинула. Так мы с ней в обнимку под её плащом и дошли до гостиницы.
Там женщина нас встретила, что комнаты давала, сказала нам, мол, всё занято и стенки тонкие, чтоб мы не кричали. Моя девочка тогда шёпотом ответила, а хозяйка взяла и померла на месте. Я тогда призвание открыл своё. Увидел, как нить жизни у неё в груди натянулась и тренькнула. Схватить хотел, заживить. А сил не было, опыта тоже. А девочка моя, северная моя, снежная радость, сказала, что и не надо. Мы денег за комнату оставили под тетрадкой, ключ взяли последний от комнаты, да наверх поднялись.
Мы спали на разных кроватях, держась за руки. И во сне она шептала разное, не разобрать. А меня от её шёпота чуть не убило. Так до утра едва глаза сомкнул. И поседел в ту же ночь. А знаешь, я ведь раньше рыжим был, ага, как куртейка твоя. Огненно-рыжим, как мне все говорили. А теперь — вот. Совсем седой. Под стать её волосам. Только у неё они с рождения такие.
А ещё её звали Эда Морталес.
Отсюда
Отсюда, да, прямо отсюда началось наше с ней путешествие. Мне тогда этот город прям поперёк горла встал. Улицы — не протолкнуться. Люди — жестокие, чёрствые, как портянки после двух дюжин дней пешего пути. И такие же изорванные...
Знаешь, тут такая бедность была ужасающая. Эти, с юга, вывезли всё подчистую. А мы тоже хотели нормально жить. Да, былое... Как у нас тут говорят: кто старое помянет, того Чернозубые в могиле грызть будут. Что, и у вас так говорят? Да-а, мал мир.
Ты не стой, тут тропка топкая, лучше сойди немного. Подожди, не поспеть мне за тобой. Вон к тому дереву давай отойдём. Фух, упарился. Морозно, вроде, после вчерашнего снега, а упарился как в молодости.
Ты глянь, а мост, мост наш — каменный теперь! Во дела! Мы ж когда с моей красавицей по нему из города уезжали, деревянный был, рыхлый весь, что квашня. А тут — камень. Добрая работа.
Нет, попозже к мостику-то спустимся, давай пока здесь передохнём. А чего б не на снегу? Смотри, какой тёплый. Да ты не тушуйся, это ж дерево акинуба, что само греет. Так и снег вокруг тёплый, не тающий, он снутри до весны в камень обращается. Да... Как-как? Хе-хе. Хвеномен? Смешное слово. Вот такой у нас тут хвеномен с этим деревом. Вот так, сядем-присядем. О-ох, ноженьки мои...
О чём бишь я? Чегось уехали отсюдова? Да не, ни только из-за голода, нищеты и злости этой повальной. Я хотел помочь моей девочке, ласточке моей ненаглядной. Предложил найти других Чародеев тёмных, прознать, как петь мою льдинку родименькую научить, да от шёпота её проклятого избавиться.
Мы со знакомства здесь с ней четыре месяца прожили. И снег всё шёл. Холодно так было. Мы денежки петуховы все проели, я там чего подшабашивал, пока работа была. А там и петухов тех хозейва забили, работы не было, ремни ели. Не было тут смысла больше оставаться. Выменяли тогда доспех серебряный моей роднулечки на клячу хромую, да уехали.
Ох, бедолага та кляча была. Я-то к шепотку моей девочки привык уже, и пусть рук не чувствовал, да три ребра вдавились, пусть я стоял еле-еле. Зато любила она меня. Как она меня любила! Бывало, сядет на меня верхом, тонкая-звонкая, и раскачивается. А я ей ротик руками зажму, чтоб ни гу-гу, и мы с ней так и... А чего это ты уши закрываешь? И пятнами пошёл? А-а-а, стыдновато? Ну, молод ты ещё, чтоб не стыдиться.