Выныривали у берега и курлы-курлы нам. Добрые они, сердечные. Мы их потом гладить приноровились, а они нам ракушки с жемчугом таскали. Да, так мы потом денежег и заработали на этих кругляшах. Всё чёрные да розовые... В сон клонит... Ночь уже... Отведи меня домой.
Свой
Свой дом, один на двоих, мы хотели обрести с моей ненаглядной ещё в первую зиму. Пусть проклята, пусть больно, но вместе. Понимаешь? Понимаешь... Вижу, что понимаешь...
Говорю всё, говорю, а ты молчишь только. Не скучно со стариком-то? ... ну да, вопросы не считаются. Вопросы эти твои да поддакивания. Чего молодой-то к старику за тридевять земель приехал байки послушать? Ишь, захотелось ему...
Мне вот в своё время дом хотелось. И чтоб только я и она. Чтоб утречком глаза откроешь, а она рядышком. И лицо её сонное близко-близко. И никого нам больше не надо было.
Нет, мы, конечно, мечтали хозяйство завести, но как-то вскользь. Оно бы время наше драгоценное забирало, друг у дружки бы нас отнимало. Да и сколько под шёпотом её животинка бы какая продержалась?
Мы тогда место себе искали. От воды большой давненько ушли, полную коробку жемчужин насобирали. Нет, у воды жить не хотелось: летом жарко, а всё времечко остальное зуб на зуб не попадает. Видели там рыбаков, но те не местные, пришлые, что с юга или севера приплывали. Бестолковые-е-е... Ни слова по-нашему.
Ну и отправились мы на земли. Горы обошли по бережку, да так рука об руку и вышли к какой-то деревеньке. А там...
Там праздник был. Костры, как вулканы... Ты не застал... А ты же уходил куда-то недавно. А у нас тут без тебя, видишь, зелень попёрла, пичужки вернулись. И вулканы, куда ж без них в конце зимы, били. Чегой-то гейзеры? Ты наши вулканы всякими вашими словечками не принижай! И чего что дымом только? Иногда и огнём плюются!
Разговорился, смотрите-ка на него! Всё, молчи. Эка ты болтливый оказывается! Гейзеры — выдумал же!
... а вот не расскажу дальше! Перебил, вулканы наши обозвал! Ты мне тут на горло вашими словечками не наступай! Сердит я на тебя за это!
Ну так что, слушать будешь? Ну и вот. Правильно. Послушай старого человека, авось сгодится на что знание. Так, бишь, о чём я? Вулканы. Вот всё настроение сбил!
Ладно, дурной ты сегодня. Быстро расскажу, да домой, греться, чай на травах пить. Сердечко-то пошаливает. А ты меня своими гейзерами в могилу свести хочешь, вот непутёвый!
К кострам, говорю, вышли с девочкой моей. А там народ пляшет. То ли праздник посевов у них, то ли ещё что, да только нас они в свой кружок ухороводили, накормили, напоили, привечали, как родненьких. Ну тут мы и размякли. Видать, в брагу их подмешано что было, сдёрнула моя ненаглядная повязку, да давай петь, да ещё громко так, не всклад.
Да там ужё всё одно было от браги той: кто храпел, кто сношался, кто в картишки играл. А моя-то тростиночка стояла меж костров, ручки к небу подняла и пела. Знаешь, я же в песнях разбираюсь, да-а, ты не подумай! Я же в молодости с братцем занимался в хоре, ух, нас там муштровали! По пальцам прутиком били, коли в музыку не попадали.
Так вот пела моя прекрасная ужасно... Хе-хе... Ну хоть не шептала, и то слава богам. Вот только когда голосок её охрип, я оторвался взглядом от моей роднулечки и заметил, что нехорошие люди пытались нашу коробку стянуть. Я на неё вещей-то набросал, а эти ироды проклятые ручки-то тянули.
Встал я, пошатнулся — брага та в голову ударила, — но не сплоховал! Схватил палку, что у ног валялась, да кинулся на них. А моя будто в трансе: хрипом хрипит, стонет, а с неба глаз не сводит.
На меня уже и толпа навалилась, по рёбрам моим худым сандалетками своими застучала. А я милую мою звёздочку звал, пока кровь горлом не пошла... Кх-кх... До сих пор вспоминать больно.
И тогда явился он! В латах весь, страшный, длинный. Лицо будто череп. А сквозь латы ржавые огонь проступает. Ух, и струхнул я тогда! Люди эти разбежались, по домам попрятались. Да я бы и сам сбежал, было бы куда! И приехал он на мёртвой лошади. На скелете безглазом, безгубом. Ржёт, как меч об меч в сече сталкиваются. Из-под копыт искры летят. Страшно!
А тут и моя девочка подошла, поклонилась ему, меня подняла. Сказала, что пением его и призвала, дабы вывел нас на хорошее место. Мы тогда из амбара местных выгнали, заночевали, а на утро в путь двинулись. Пяток жемчужин на двух коняг сменяли.
Оказалось, что родненькая моя этого рыцаря давно знает. То ли воспитывал он её, то ли вместе по свету блукали. Да только не по нраву мне мёртвый рыцарь на мёртвом коне. Да и воняло от него страшно. Я по первости не чуял, а потом, как отёк с лица спал, ощутил эту вонизму. Фух, гадостно! Что? И ты его знаешь? Ну-ну, заливать! С того времени, почитай, полсотни лет минуло! Тьфу на тебя!
Но вывел нас этот Смердящий Рыцарь до города доброго, помог, чем смог. Мы там на окраине домик купили. Знаешь, маленький такой, с садиком... Пять шагов до калитки, три комнаты... Второй этаж — да-а! И крыша синяя...
Кресло нам с домом досталось, качалка, вдвоём помещались. И голова моей девочки на моём плече... Качаемся... Впереди луга летним цветом раскинулись... Поля... Бабочки, птички... И люди хорошие, душевные. Ни разу нам зла не сделали, ни даже словечком острым не укололи.
А этот Рыцарь к нам заезжал иногда. Он за нас по свету ездил, искал, как проклятие снять. И нашёл. Но тебе я о том не скажу. Сегодня точно! Всё ещё сержусь на тебя!
Ты... Домой меня доведи только, не бросай тут. Вот. Ух-х, все ноженьки отсидел. Пойдём.
Путь
Путь, что я выбрал для своей ненаглядной, был тёмным и страшным. Многие бы осудили меня за него. И ты осудишь...
Знаешь, ночи такие бывают непроглядные, когда ни снежка, ни луны не видно, да и на улицу носа никто не кажет... В такие ночи будто всё внутри замирает, как мышонок на ладошке. Кажется, из костей холод поднимается, жилы сковывает, выкручивает, как бабы бельё мокрое. И кровь еловой смолой по венам — ни бьётся, ни согревает.
Осудишь, как пить дать осудишь... Но смолчать не могу... Сколько лет в себе ношу. Скребёт, рвёт изнутри это. А никому не говорил. А тебе, кажется, могу. Не знаю почему. Хотя... Ты такой толстый, значит, добрый. А коли добрый, так зла мне не сделаешь за слова мои.
Вот выговорюсь, авось полегче станет. А то всё ноет сердечко, ноет, мёрзнет, как младенец в корзине под дверями святилища.
... Не надо, не останавливай меня. Хочу рассказать. Должен. Хоть кому-нибудь...
Слушай и молчи. Сегодня времени твоего не отниму много.
Минул год в нашем доме с родименькой, будто сон. Сладкий, тягучий. Каждый день словно праздник. Вместе просыпались и засыпали, мылись в лоханке во второй комнатке в закутке, у нас там печурка стояла, а воду с колодца носили у соседей.
Там кусты жимолости с меня ростом, сочная-а-а, словами не описать. Пригоршней ягод наесться можно. Да и сами соседи добрые: то яичек дадут, то молочка крынку, а бывало на праздники — а праздников там знаешь как много, не то что здесь, — напекут хлеба и с нами делятся.
Мы тогда понемногу отъедаться начали, мясца набирать. А жемчужин у нас от покупки дома чуть осталось, решили их не трогать. Я на работу пошёл в поля: за скотиной смотреть, курей на продажу щипать.
А девочка моя дома сидела, всё плела накидки из тамошних трав. Так дней, бывало, пять с одной провозится, умается бедолаженька, что без сил совсем спит. А я за это время ту накидку на мягком полешке отобью, чтоб все ниточки-травиночки одна к одной слиплись, чтоб полотно цельным стало, крепким, что воду не пропускает. Как они ценились эти накидочки — любо-дорого!
Сутки, представь себе, сутки без продыху бил каждую накидочку. А трава там летом зеленющая была, сочная. Бывало, изгваздаюсь в этом соке, а девочка моя ненаглядная проснётся, увидит меня, да зайдётся смехом своим, колокольчиком.
Да так и жили. Я в хозяйстве пока служил, подрядился роды у тёлок да коз принимать. Как-то само собой так получилось. А мне главный — хороший мужик был, никогда с денежками не обманывал, всегда выходной давал, коли требовалось, — так и сказал однажды, мол, у тебя, Вэга Томасон, руки золотые, все звери, через них что прошли, живее прочих.