Долгонько люди к дому нашему приходили, ответа просили, камнями кидали. А те, с кого силы тогда я вытянул, очнулись, встряхнулись, как псы мокрые, да и всё в порядке с ними было. Одно обидно: еды нам больше не носили.
Дней несколько, до горького солнечных, благоньких, провалялся я в постели. Любименькая чаще рядышком была, но иногда уходила куда-то. Молчала всё время. В лоб поцелует, по голове погладит и молчит — спокойно было, как на озере в полдень.
А через несколько дней очнулся я, чу, родненькая девочка моя за стенкой плачет. Бежать к ней хотел сломя голову. Но будто удержало что. Выглянул на двор в окошко...
Знаешь, коли б не был я сед, так волосы б мои побелели тогда.
Она сидела на земле. Вокруг разбросаны накидки, что я тогда отбивал. Порваны, порезаны. Ручки её белые в травяном соке измазаны. Плакала, как цепная собака, что в лесу оставили...
А я сил в себе подойти не нашёл. Утешить, приласкать...
Забился в щель меж кроватью и стеной, давай на себе волосы рвать, тихо, чтоб не услышала. Губы, щёки, пальцы свои изгрыз. Слышу: вернулась. Походила по комнате и легла, сразу уснула.
Странное это время было. Не трогать даже сердцем. Не уколоть взглядом. Не смотреть, не вздохнуть... Не загадывать на будущее.
Тут я заметил уголок той книжонки, что торгаш бессовестный мне продал, дотянулся, открыл. А из глаз моих будто свет полился, и под ним все странные знаки понятными стали... До сих пор помню:
"Космоса чернильные бездны свет впитывают в себя. Земли и луны, и звёзды, и самые мелкие камешки танцуют и свет тот ловят на себя, не дают ему зазря пропасть. И свет от них отражается, и преломляется, и расходится".
Мне представилось далёкое болото и жизни тех мелких существ, которые я использовал, себя не помня, чтобы корову в чувство вернуть. Подумал: возможно, тогда тоже стал аки небесное тело, что светожизнь берёт и отдаёт. Страшно стало...
А тебе не страшно? Ты сейчас это читаешь, и как, не боишься ничего? Вдруг и вокруг тебя прямо сейчас бездонные пропасти космоса открыты, раззявлены пасти вечности, алкают поживы... Пустое... Читай дальше.
"Сила, что дадена природой, тоже испортиться может, скиснет, как молоко, коли ею не пользоваться..."
Может, и моя сила испорчена была? Нет ответа. Да и на что она мне, коли всё уже прошло. А ты как думаешь? Черкни в ответ пару строк. А дальше вот что было:
"Если сила, что призвана исцелять, убивает, не должно ей быть в этом мире. И тот, кто носит её в себе, опасен, как дикий зверь, притаившийся в засаде. Не должно ему жить и пытаться иным помочь..."
Знаешь, я ведь согласен с этим. Повидал я лекарей-калекарей. Ни каждый сознаться может в бессилии своём, а уж во вредительстве — и подавно. Оказалось, схожи мы с моей родненькой. Да что уж там, чуял я это ещё тогда, под нашим первым снегопадом.
И следующие слова всё-всё для меня решили. И так сразу от них мне стало всё про себя понятно, что аж жуть берёт.
"Но прежде, чем руки сложить, опустить, не смогши спасти никого, попробуй капля за каплей, виток за витком сделать хоть что-нибудь. И сила откликнется на старания твои. И познаешь ты счастье. А коли нет, так на то воля Солнца и Судьбы".
И понял я, что в словах этих заключена вера в меня великая. Кем она была ко мне послана — не знаю, да только жить от неё захотелось. Выбрался и из щели своей, стащил мочалку кровавую из волосьев, бросил на пол и склонился над любименькой.
Тихо-тихо билось проклятье на её горлышке. Редко-редко дыханье грудь вздымало. И я отвёл волосы её красивые от лица невинного, коснулся губами лба бледного, да руки на шею ей возложил...
Его
Его обещание вернуться через год не сбылось. Стоило мне возложить руки на шею моей любимой, как дверь распахнулась и Смердящий Рыцарь ворвался в комнату.
Прости, что внезапно оборвал то письмо и попросил тебя прибыть. Нельзя доверять слов бумаге, а уж всяким разносчикам и подавно. Нет, я не тороплюсь, но чую, что пора бы истории этой меня покинуть. Да и ты, как сердце мне подсказывает, не просто так прибыл в наше захолустье. Что же... Что тебя привело?
... и я возвращаюсь в своей памяти к тому безумному дню, что стал ярким тревожным закатом перед долгой, очень долгой ночью.
Понимаешь, это проклятье на шее моей милой будто бы звало меня, подсказывало, что и как нужно сделать. Я понимал, что стоит дать волю тем светящимся рукам-щупам, они это проклятье сорвут с родненькой, снимут, как густую пенку с молока.
Вот так я думал. Но знал, что любимая проснётся и будет против. Оттого из опасения, что она мне помешает, я и хотел её придержать во сне. Но меня прервали!
Ворвался этот ходячий скелет и принялся меня от неё оттаскивать. Зашипел на меня, а из щелей его лат огонь так и плескал, руки жёг, но не опалял, что странное.
Я его отталкиваю — никак. Я на него ругаюсь — и он на меня. А любимая уже пробудилась, воззрилась испуганным взглядом, сжалась бедолаженька в комочек.
"Отпусти, — говорю, — дай с роднулечкой переговорить!" А он мне: "Ты пытался её задушить! Я всё видел!" Ну как? Ну что он мог видеть? Не верю! Я всего лишь держал её за шею, обхватил покрепче, чтоб не проснулась! Как он мог решить, что я — Я! Тот, кто любит мою тростиночку всем сердцем! — мог её задушить?! Глупости!
А мне ведь всего и надо было выпустить эти руки из света, чтобы содрали проклятый покров. Принялся я объяснять, долго, настойчиво, аж умаялся весь, что, мол, есть у меня теперь сила великая, способная проклятие снять, и зрение, что увидеть его может.
"Вот же, — говорю, — проклятие, как ржа на твоих латах, сковало шею моей любимой, на грудь ползёт, по лицу просверкивает! Дай же мне его убрать!"
Выслушал он меня, но верное сделать не дал. Отвёл мои руки, что аж тряслись, как в горячке, на тростиночку мою указующе, и сказал: "Сила твоя велика, не спорю. Да и кто бы спорил, если бы узнал, что ты ею с того света животину вернул. Да вот какова цена твоей силы? Мне Луи поведал, что нет в том лесу более тварей живых: повымерли. Вся их силушка жизненная ушла в корову".
Ах, этот треклятый Луи! Всю жизнь я за ним волочился, а стоило мне силу обресть, так на зависть изошёл, на желчь прожигающую! Нагле-ец!
Поведал я, на крик срываясь, волосья свои выдранные топча, что брал я силу у людей, да всё с ними хорошо стало! А он мне, едрить его тупой палкой, знаешь что в ответ?
А вот что: "Не для оживления ты силу брал у людей, а на работу физическую, на тело своё поддержание, чтоб ни сон не сморил, ни жажда с голодом не одолели. Оттого и не такие для них последствия!"
Наглец! Сам этого не видел, а меня обвинял! Представляешь? Как же мне стало обидно, что скелет ходячий меня так унижает, схватил я плошку, что у печи стояла, да плеснул в него. Тут-то он и зашипел, заплевало пламя, коняга его костяная громом заржала, череп свой просунула в дверь, позвала хозяина. А тот зарычал на меня: "Не смей сам проклятие снимать! Я вернусь к вечеру!" И был таков.
А я обрадовался, что сгинул этот глупец, к родненькой моей бросился, обнять хотел. Да только она — от меня. Я — за ней! Молю её, увещеваю, а сам вижу, как проклятие её шейку стягивает, аж лицо почернело, и понял, что медлить нельзя.
Тогда выхватил я кочергу из печки, обжёгся, конечно, да перетерпеть после огня Рыцаря и вовсе не больно. Кинул я кочергу в любименькую. Попал, она и упала. Я сразу же на неё навалился, руками своими настоящими шейку ей сжал, чтоб не брыкалась — я ж как лучше хотел.
И вот когда дыхание любимой моей остановилось, я выпустил световые руки из груди своей и принялся ими то проклятие вырывать. Драл его, драл, а оно, треклятое, всё ползло и ползло.
И тогда я своими настоящими руками принялся его выдавливать, вот только не шибко помогло. Мелкие брызги этой гадости по её телу разнеслись. Ну нельзя же так — решил я. Но тут увидел я тонкий ножичек, что всегда в хозяйстве пригождался. Вот и теперь сгодился. Сколько же у меня радости было!
Схватил я его и ну вырезать с тела тростиночки моей эту дурь проклятущую, пока всё не искоренил...