Нельзя также забывать, что император Лев III был в первую очередь мужественным борцом против арабской экспансии и едва ли мог копировать мусульманскую политику в отношении святых икон. Очевидно, это было невозможно одновременно как по объективным, так и по субъективным причинам. Кроме того, данная версия не учитывает, что мусульманам христианский крест был так же ненавистен, как и иконы, но никогда за весь период иконоборчества в Византии вопрос отказа от креста и его изображения вообще не стоял[61].
Нередко говорят о влиянии на иконоборчество христианских сект, во множестве существовавших на Востоке, откуда был родом сам император и где он провел свою молодость. Действительно, здесь можно найти много общего. Как известно, некоторые крайние монофизиты отвергали почитание святых икон — например, так называемые фантазиасты или афтартодокеты, последователи Юлиана Галикарнавского. Не допускали иконопочитания и павликиане — очень сильная и многочисленная секта. Они прямо отождествляли все вещественное и телесное со злом и грехом и отвергали не только иконы, но фактически отменяли и православное богослужение. По мнению специалистов, влияние этих ересей и сект христианского происхождения, пожалуй, нужно считать определяющим в становлении иконоборчества. В пользу этой версии говорит и тот факт, что иконоборчество зародилось в среде малоазиатского епископата. Несколько епископов малоазиатских выработали доктрину иконоборчества и познакомили с ней императора Льва III, настойчиво убеждая его в необходимости вернуть «истинную» веру и благочестие[62].
Нет никакого желания и смысла разбирать «материалистические» объяснения иконоборчества, связанные обычно с заочно и неоправданно навязываемым современными исследователями императору Льву III мотивом секуляризации церковной собственности. Достаточно напомнить, что борьба императоров с монашеством началась гораздо позднее — уже в годы самостоятельного царствования Константина V. И правовые акты родоначальника Исаврийской династии едва ли могут вызвать чью-то критику в данном контексте.
Как известно, попытки частично ограничить право Церкви на приобретение земельных угодий, получение выгоды от своих земель, передаваемых в собственность третьим лицам по мнимым сделкам, и пресечь иные злоупотребления, возникающие из этого, были предприняты еще при императоре св. Маврикии. Но под влиянием горячо протестовавшего столичного клира и недовольного императором Римского епископа он отказался от своей идеи. Лев III был гораздо последовательнее. Согласно главе 4 титула XII «Эклоги», «Святейшей столичной церкви и благочестивым учреждениям ее ведомства, и приютам, и домам призрения, и странноприимным домам запрещается передавать вечное право на недвижимость за исключением только мест, пришедших в состояние разрушения. Им разрешается только производить обмен недвижимости с ведомством императорского дома». Таким образом, если Церковь не нуждалась в том или ином земельном участке, она не могла произвести отчуждение его в частные руки, но обязана была передать его в государственную казну, в состав владения императорского дома. Однако это было единственное ограничение в отношении Церкви, и оно не касалось монастырского имущества.
Безусловно, конфискация монастырских земель в отношении непокорных царской воле обителей имела место. Однако это были редкие случаи, которые не дают оснований говорить о системных попытках секуляризировать церковное имущество. Напротив, в полемике со своими противниками сторонники иконопочитания печалятся, что те «все свое время посвящают не пастырской деятельности, а обработке монастырских имений». Кроме того, значительная часть монастырских владений в Малой Азии и на Балканах располагалась в разоренных войной местностях. Правительство императора Льва III не знало, что делать с обширными необработанными землями, и ему было явно не до того, чтобы увеличивать пустующие площади за счет массовой конфискации монастырских землевладений[63].
Если речь и может идти о каком-то материальном аспекте в деятельности первого императора-иконоборца, то он касался не столько монастырского имущества, сколько лиц, бежавших от воинской повинности, нередко принимая ангельский чин вовсе не для монашеского подвига. Как считают, в это время в Византии насчитывалось около 100 тыс. монахов — огромная цифра. Достаточно для сравнения сказать, что в России в конце XIX века при 120 млн населения насчитывалось 40 тыс. монахов[64]. Можно представить себе тот колоссальный дефицит рабочих и солдатских рук, который испытывала Римская империя. Естественно, царь предпринял меры по недопущению уклонения от государственных обязанностей теми лицами, которые для отвода глаз уходили в монастырские обители.