Один исследователь писал по этому поводу: «Церковная жизнь в Византии до такой степени многообразно переплелась с гражданской, Церковь взяла на свою долю так много материальных средств Империи, что ни один император, имевший определенные политические задачи, не мог при их проведении не столкнуться с церковными интересами». Льву III нужны были деньги для войны, и что было делать Исавру, если вместо армии молодые мужчины записывались в монастыри, которые владели громадными земельными наделами, свободными от налогообложения? В отличие от патриарха Сергия времен императора Ираклия Великого патриотизм клира в эпоху постоянной анархии проявлялся лишь в обещании молитв, что императору, как воину и государю, было, конечно, недостаточно[65].
Иногда материальный мотив связывают с желанием императоров Льва III и Константина V вернуть царской власти те политические позиции, которые оказались утерянными в годы дворцовых переворотов и вследствие девальвации царского сана. Действительно, как известно, при императорах Анастасии II и Феодосии III множество клириков вошли в состав политической элиты Империи и заняли высокие должности. В этом нет ничего невероятного — в условиях внутренней нестабильности, гибели множества талантливых и опытных сановников и военачальников было вполне естественно, что священноначалие вышло на первый план. И этот «перекос властей», конечно, не мог не открыться при таком могучем и самостоятельном императоре, как Лев III Исавр. Осознавая свой статус Римского царя, поставленного Богом для управления государством, он не терпел параллельно с собой чью-либо другую волю. Однако едва ли царь ставил перед собой самодостаточную цель восстановить равновесие между двумя союзами — думается, он, по счастью, даже не умел мыслить столь секулярными категориями.
Совершенно безосновательно утверждение, будто бы царственные отец и сын, желая поднять престиж своей династии, решились на очередное церковное реформаторство, как это якобы случалось при предыдущих василевсах. Во-первых, такой неписаной практики просто не существовало: Византийские императоры вообще старались инициативно не вторгаться в область вероучения, если их к тому настоятельно не подталкивали объективные обстоятельства. А, во-вторых, военное время практически всегда являлось естественной преградой для созывов Вселенских Соборов или начала глобальных церковных диспутов. Трудно представить себе, что в условиях непрекращающейся войны с арабами, тяжелой обстановки в Италии, необходимости буквально на ходу реформировать государственное управление и восстанавливать народное хозяйство, Лев III мог задуматься над столь эфемерными затеями, как желание прослыть «реформатором» Церкви и знатоком христианского вероучения.
И прав один автор, который указывал, что ни Лев III, ни его сын не были вольнодумцами, рационалистами и предшественниками протестантской Реформации или революции. Это были люди благочестивые, верующие, богословски образованные, искренне заботившиеся о реформе религии путем очищения ее от всего того, что казалось им идолопоклонством[66].
Небезынтересны некоторые подробности появления иконоборчества в публичной сфере. Многие историки указывают, что иконоборческое движение было делом не столько царской власти, сколько церковной партии, представлявшей собой серьезную силу[67].
В подтверждение этих слов достаточно указать, что уже в 20-х гг. VIII века в Константинополе сформировался немногочисленный, но довольно влиятельный кружок иконоборцев, во главе которого стоял епископ Наколийский Константин, родом из Фригии. Его главными помощниками являлись епископ Клавдиопольский Фома, Эфесский архиепископ Феодосий и патриарший синкелл (секретарь, келейник) Анастасий — впоследствии Константинопольский патриарх. Они полагали, будто с уничтожением святых икон исчезнут многочисленные суеверия и Церковь вновь обретет свою духовную чистоту, утраченную вследствие иконопочитания. Их поддержали многие военачальники, и вскоре император был окружен людьми, деятельно подталкивавшими его к активным действиям. Достаточно сказать, что сенат, созванный царем по вопросу об иконах, принял решение об истреблении икон с редким единодушием[68]. Вскоре на стороне иконоборцев стояла значительная часть просвещенного общества, большинство азиатских епископов и войско[69].
65