Но в той первой статье – как и в первых полицейских отчетах – ничего не говорилось ни о мистере Грирсоне, ни об ученице. Как ничего не говорилось ни о происшествии на озере Гон-Лейк, ни о поцелуе. Но слухи продолжали циркулировать.
Той весной я не сводила с Лили глаз. Однажды апрельским утром по пути в школу я заметила, как Лили вылезла из отцовского пикапа, остановившегося позади бейсбольного поля. Накануне ночью подморозило, и слой свежевыпавшего весеннего снега на время вернул на дороги слякоть и техническую соль. Когда пикап отъехал, я увидела, как Лили лизнула свою ладонь, потом нагнулась и смочила слюной испачканные дорожной солью штанины джинсов. Ее пальтишко было расстегнуто, руки без перчаток, голова без шапки, а волосы мокрые. Я пошла за ней через поле к зданию старшей школы, и мне показалось, что ее длинные темные волосы прямо на моих глазах покрываются пленкой льда. Сначала они упруго качались в такт ее шагов, а потом просто застыли. Они стали похожи на глазурь, которую можно отломить пальцами.
Войдя в здание, она не сразу пошла в класс. Уже прозвенели все звонки, и я двинулась за ней по пустым коридорам, вниз по неосвещенной лестнице, мимо запертого спортзала, мимо выставки спортивных кубков со всеми этими бронзовыми футболистами, оттянувшими носок для удара по мячу. Она шагала тихо, а я еще тише, стараясь ступать ботинками без шума, попеременно правой и левой ногой, как я обычно иду через лес. Линолеум словно впитывал звук моих шагов. А вот теннисные туфли Лили скрипели.
Она купила в автомате банку колы, постояла несколько секунд, попила и, сжав недопитую банку, засунула ее за радиатор отопления. Она зевнула так широко, что у нее появилась лишняя складка под подбородком. Для меня ее второй подбородок стал откровением: о, да Лили Холберн суждено стать толстухой! А мне-то тогда казалось, что я все про нее знаю. Я знала, что мать Лили погибла в автокатастрофе, Лили тогда было двенадцать; что каждое утро отец подвозит ее до школы на пикапе и высаживает у бейсбольного поля; что она после уроков посещает специальные занятия из-за своей дислексии. Я знала, что Ларс Солвин порвал с ней недавно, буквально за несколько дней до выпускного, и я уже знала, что она рассказывала про то, что у нее было с мистером Грирсоном. Прошлой осенью он отвез ее на Гон-Лейк, по ее словам, они поехали туда на его машине после занятий, и там он ее поцеловал. Именно это слово «поцеловал» я много раз слышала в школьных коридорах, и в этом слове было что-то особенно похабное, как будто она не могла придумать что-то более откровенное.
Сама не знаю, зачем я преследовала Лили в тот день, просто это было легко. Она шла по коридору и ерошила свои волосы, отогревая пальцами застывшие на морозце косички. Ее теннисные туфли оставляли мокрые следы на коричневом линолеуме. Я решила, что она направляется к разгрузочной платформе в задней части здания, чтобы улизнуть с уроков, но нет. Она направилась прямехонько в женскую раздевалку, зашла в кабинку туалета, пописала, вымыла руки, пальцем почистила передние зубы и потом подошла к столу забытых вещей в углу.
Я спряталась за распахнутыми дверцами пустых шкафчиков и наблюдала за ней. Про Лили поговаривали, что она глуховата. Поговаривали, что она малость тронутая, что в младенчестве ее как-то надолго оставили на холоде и ее тело застыло в развитии, не расцвело полностью. Потому что она редко когда произносила несколько слов подряд, потому что трейлер ее отца стоял на границе с индейской резервацией около дальних северных озер, и в детстве у нее было прозвище Лили-индеанка. Бедная Лили-индеанка – так называли ее одноклассницы в начальной школе и с сердобольным видом жертвовали ей принесенные из дома шоколадные пудинги – и это при том, что, как все знали, настоящие дети из племени оджибве ходили в свою школу на озере Винесага. И все же до самой гибели ее матери ходили упорные слухи, что бабушка или прабабушка Лили жила в индейском племени, и только теперь я поняла, что Лили никогда этого и не отрицала.