Наши гости, Голты, отбывают уже затемно – все, кроме тетушки Нэнси, которая поселилась у Алланов еще до того, как они забрали меня к себе. Я взбегаю по лестнице и прячусь у себя в спальне, чтобы прогнать из мыслей и Голтов, и Алланов, и музу на кладбище – для этого я зажигаю лампу и поудобнее устраиваюсь на своем диванчике с томиком стихов Горация.
– Эдгар, – зовет меня отец.
Я вздрагиваю от неожиданности и сажусь прямо. Оказывается, я неплотно закрыл дверь, оставив узкую щель – так что отец, пошатываясь, без труда проник ко мне в спальню. Нос у него красный от спиртного. Губы на вид влажные, а белки глаз заметно порозовели.
Откладываю книгу в сторону. Сердце гулко колотится в груди, на шее выступили капли пота, несмотря на то что от окон ощутимо потягивает зимним холодком.
Отец ныряет рукой в свой нагрудный карман и достает смятый листок бумаги.
– Что это? – спрашиваю я.
Он подходит к столу, со звучным стуком опускает на него кулак, будто желая убить паука, а потом с заметным нетерпением разглаживает листок на столешнице.
Встав с диванчика, я замечаю, что это рукопись моего «Тамерлана» с новым четверостишием, которое он мне запретил добавлять. Посреди всей этой суеты с Линор я совсем позабыл о злосчастных строчках.
Боже мой!
Отец потирает затылок и шумно выдыхает через нос.
– Я запретил тебе добавлять в рукопись эти строки, Эдгар. Почему ты меня ослушался?
– Я… – Я прочищаю горло, надеясь, что это поможет мне сделать голос более низким и громким. – Просто не мог их не записать. Они словно требовали этого. Таково действие поэзии, папа. Я не в силах подавить вдохновение.
Он морщится, будто только что попробовал кусочек ветчины, которую до этого кто-то пожевал и выплюнул, и приглаживает волосы.
– Боже мой, Эдгар. Твой отъезд в университет зависел исключительно от твоего послушания, и вот, ты уничтожил эту возможность, погубил свое будущее всего несколькими строчками! Теперь я ни за что – ни за что, черт побери! – не отправлю тебя в Шарлоттсвилль.
Вскидываю голову и заглядываю ему в глаза. А потом, не оставив себе и времени на сомнения, выпаливаю на одном дыхании:
– Мне известно, что вы встречаетесь с одной женщиной, живущей на другом конце города.
Отец резко бледнеет. Снова нервно проводит рукой по волосам, но теперь у него заметно дрожат пальцы. Он весь как-то съеживается и становится дюймов на пять ниже ростом.
– Решительно не понимаю… о ком ты.
– Об Элизабет Уиллс. Той миловидной вдове, к которой вы нередко заглядываете. Также мне известно, что вы отцовски опекаете и финансово поддерживаете сразу нескольких незаконнорожденных детей в Рич…
Не успеваю я договорить, как он накидывается на меня и хватает за горло.
– С тех пор, как тебе минуло пятнадцать, – цедит он сквозь зубы, обдавая меня винным и табачным запахом, – ты для нашей семьи не более чем безрадостное, сварливое бремя, из-за которого и без того слабое здоровье моей супруги пошатнулось! Да я и сам не ровен час как из-за тебя заболею!
Я впиваюсь ногтями в костяшки его пальцев в надежде вывернуться из его хватки, но руки у него большие и сильные, мне с ним не справиться.
– В конце недели уедешь в этот свой университет, – говорит он, брызжа мне в лицо слюной. – Но вовсе не потому, что меня заботит твое образование – ни черта подобного. Я просто хочу, чтобы ноги твоей в моем доме больше не было. Забудь о поэзии, о живописи и о прочей ереси. Учись усердно, аки проклятый монах. Стань полезным, трудолюбивым членом общества, а не бесприютным голодранцем. Но знай: после окончания университета я не дам тебе ни гроша, и мне плевать, если ты к тому времени совсем разоришься. Ты ни цента от меня не получишь. Ясно тебе?
Он сжимает мне горло так сильно, что я и слова вымолвить не могу – только молча киваю, судорожно хватая ртом воздух и силясь вырваться из его рук.
Он отпускает меня, но прежде чем уйти, еще глубже всаживает мне в сердце нож, сказав на прощание:
– Как же ты меня разочаровал, Эдгар. Совершенно разочаровал.
Он уходит из спальни, хлопнув дверью так громко, что вздрагивает огонек в масляной лампе. Я потираю горло и с трудом сглатываю. От боли на глаза наворачиваются слезы.
Отец шумно спускается по лестнице и что-то кричит маме и прислуге. Скомканный лист из «Тамерлана» лежит у меня на столе, но меня это нисколько не заботит. Голова идет кругом. Отец кричит на всех, кто попадается ему под руку, – и всё из-за меня, хотя именно он начал нашу с ним войну, когда впервые забрался в постель к другой женщине, впервые назвал меня неблагодарной тварью, когда не обратил ровным счетом никакого внимания на волну невыносимого горя, захлестнувшую меня после смерти Джейн Стэнард.