«Князь всячески старался уклониться от присяги, однакож (коронный) хорунжий (Александр Конецпольский) настаивал, и ему некуда было деться — приходилось присягнуть. Но сохрани, Господи Боже! много беды вышло бы из этой присяги. Ибо с вечера перед урочным днем князь Вишневецкий собрал всех слуг, бывших при нем, всего человек около 4.000. Собравши всех, кроме пехоты и мелкого народу, произнес он им речь и просил, чтобы все стояли возле него, и смотрели на него: что он начнет, то они доканчивали бы. «Если я присягну», говорил он, «то, поднявшись, тотчас ударю саблею хорунжего и начну рубить всех, кто его станет защищать, хоть бы то был и сам король; а вы все до единого, дворовые слуги и молодежь, протеснитесь в сенаторскую избу и помогайте мне». — «Так бы и было, когда б он присягнул (заключает свой драгоценный рассказ Машкевич); но сам король Владислав IV с панами сенаторами постарались, чтоб пан хорунжий не настаивал на присяге».
Вот какова была панская религиозность! И только такою могла она выработаться из всех прецедентов польского и русского панства. Мы верим, что предок Иеремии, Дмитрий Вишневецкий, предпочел смерть отступничеству. Мы верим, что и сам Иеремия сделал бы то же самое в плену. Но на свободе он позволял разбирать, перед своими глазами, камень по камню, ту церковь, которую предки его — не созидали, нет: это призвание повыше их уровня, а обогащали. На свободе он позволил взять себя за руку и вывести из отеческой церкви, или даже больше того: он, подобно королю Сигизмунду-Августу, позволил иезуиту заступить себе дорогу и повелительным жестом указать, в какую церковь приличнее идти такому великому пану. Та холодность к интересам церкви, на которую постоянно жаловались, в первые времена унии, папские нунции, характеризует не одну польскую знать. Русские паны, похожие на польских во всем другом, стояли в том же самом положении относительно своей церкви, в каком их премирующая братия — к своей.
Совсем другое явление по отношению к церкви представляло литовско-русское мещанство. Связь этого сословия с гражданским обществом русским, существовавшим до татарского погрома, для нас потеряна, так как XIV век, можно сказать, вычеркнут судьбою из наших исторических воспоминаний. Татарщина, неожиданным и страшным ударом, повергла нас в беспамятство; очнувшись, мы видим себя уже в связи с Литвою, а потом с Польшею. Вечевой порядок, без принимаемого и отсылаемого вечанами князя, продолжаться не мог. Везде появилась небывалая прежде на Руси абсолютная власть, связанная с народом только материальными интересами. Интересы нравственные между ними почти не существовали. Церковь предоставлена была собственному ведению; новая правоправящая власть относилась к ней внимательно только по вопросам имущественным. Так точно и народный самосуд остался нетронутым, по недостатку гражданской развитости в новых верховниках русской земли. Села свободно группировались в судебные общины или копы, которыми рядили в повседневных делах депутаты, называвшиеся мужами сходатаями. Постановления такой общины называемые нами копным правом, были обязательны для каждого села, входившего в состав копы. Обычай, этот родоначальник всякого закона [98], руководил мужами сходатаями и придавал их сходкам власть, которой подчинялись и наследственные владельцы, дидичи и оттичи подлежащих сел. Копа, синоним громада [99], была вече без князя, осиротелое вече. Торговые люди, обитатели рынков и владетели товаров, а не земли, жители городов, мещане, оставили Русь, или были перебиты татарами при защите княжих городов. Города после татар стали называться городищами, местами, где стоял город, а жители этих мест — мещанами. Но мещан было мало: города перестали быть безопасными, а сиденье в них — доходным; порвались пути сообщения и торговые связи; прекратился спрос на ремесленные изделия; сельская промышленность почти вся заключились в замкнутые пределы сельских громад, которыми ведали мужи сходатаи, свободные de facto патриархи русских пустынь [100]. Еслиб не литовские собиратели дани и не странствующие из села в село чернецы, собиравшие другого рода дань на свои ограбленные хищниками монастыри, то наши безграмотные предки могли бы потерять понятие о том, что они — народ, в смысле гражданском, и что родная земля, за пределами их околиц, раскинулась на весьма широкое пространство. Безлюдье было характеристическою чертою не только Руси, но Литвы и пограничной с Литвою Польши в XIII и XIV веке. Большая часть привилегий и пожалований тогдашних основана на старании привлечь население в пустые местности, заинтересовать его в пользу сельских и городских промыслов. Сельские промыслы находились или под опекою частных землевладельцев, или под заведыванием княжеско-королевских урядников-экономов; но городскими озаботилось преимущественно центральное правительство. При недостатке собственного идеала относительно городского устройства, польско-литовские города формировались по подобию немецких. Вначале это были подвижные рынки под защитою замка, в котором сидел королевский сборщик дани и судья; потом рынки, или базарные площади, превратились в собрание торговых и ремесленных поселений. Но охотников до жизни в городе было мало. Славянин вообще любит поле, леса, раскидистое село. Беда не научила его, как немца, сжиматься в ореховую скорлупу ради безопасности. При том же сельский народ был нужен панам и королевским экономам для обработки полей, и лесных промыслов. И вот короли обратились к густому населению за границею своей Савроматии; стали вызывать в польские города немцев. Немцы не иначе переселялись, как под условием сохранения своего тевтонского городского права, которого пропагандистом был у них город Магдебург. Этим путем в славянскую иррегулярную жизнь внесено начало немецкой регулярной цивилизации, под именем магдебургского права [101].
98
Замечательно, что автор «Апокрисиса» (1597 г.), определяя «общее государственное право», говорит: «Право, упоминаемое в этой главе, двояко: одно неписанное, которое называем обычаем, а другое писанное», и пр. «Относительно права неписанного, или обычая, не нужно много говорить и показывать, что оно нарушено митрополитом и владыками: все это знают и признают, да и сами нарушители, кажется, не настолько смелы и бесстыдны, чтобы могли оспаривать».
100
Один из лучших русских историков говорит: «Городов, в смысле корпораций особого сословия, с особыми правами, кроме северных народоправных, в татарской Руси не существовало, торговля и промышленность до такой степени были ничтожны, и отличались первобытными приемами, что занимавшиеся ими не могли подняться до значения и прав, высших над крестьянскими».
101
Сущность магдебургского права состояла в следующем: Мещане известного города, на основании этого права, составляли общину, имевшую свое внутреннее устройство, свой суд и управление. Главное заведывание городом возлагалось на бургомистров и ратманов, а власть судебная предоставлена была войту и лавникам, или присяжным заседателям. Обязанность бургомистра и ратманов состояла в распоряжении городскими доходами и расходами. Бургомистр, как выборный член свободной общины, исправлял свою должность только один месяц со дня выбора, потом передавал свой суд старшему из ратманов, а тот таким же порядком передавал третьему и т. д., пока наконец четвертый ратман не оканчивал своей месячной службы и не передавал ее опять старшему ратману. Такой черед продолжался до новых выборов, т. е. до первого понедельника после нового года. Войт и лавники избирались на всю жизнь и составляли местный суд. В городах, имевших магдебургское право, одни только мещане пользовались им. В самом Вильне магдебургское право простиралось только на обывателей, бывших в ведении ратуши и имевших жительство на городских землях; жившие же на землях, принадлежащих замку, епископу и церквам, не пользовались этим правом.