Но оставим батальным историкам дописывать позорную для Польши войну и вернёмся с израненным её героем Сагайдачным в Киев. Прибавим ещё только одну мелкую черту к тем крупным, которые определяют характер союзных сил и силы неприятельской. Будь поляки таковы, какими они себя выставляют, будь их полководцы похожи на Марса, которого благосклонность Венеры только воодушевляла к новым подвигам, но не убивала, как недостойного прикасаться к чаше жизни, к чаше любви, — они бы могли довести Османа до того положения, до которого доведён русскими в 1812 году вличайший полководец в мире с его громаднейшей в мире армией. Вместо того, они прибегнули к подкупу подлых рабов несчастного деспота и гордились тем, что с них запрошено 42.000 злотых, а они выторговали целых 30.000, заплатив обманщикам за обман их государя только 12.000 злотых, да самому Осману, в виде дани, 50 сороков соболей, 20 мартурков, дорогой работы шкатулу и двое часов. Когда наш «Первый Император» был принуждён освободиться из западни над Прутом посредством подкупа, — он не хвалился победою, а в минуту величайшей опасности, на случай плена своего, отправил в Россию повеление — оставлять все его указы без исполнения. Поляки сделали из своего величайшего позора величайшее торжество и, пользуясь невежеством публики, пользуясь манерой историков повторять друг друга, до сих пор слывут победителями Османа. Они бьют лежачего, а зрители им рукоплещут. Казаки смели воевать с турками под Царьградом; казацкие потомки смеют протестовать против общего оскорбления исторической правды. Мы апеллируем к потомству, которое, в силу вещей, должно быть умнее своих предков.
1621 год был для Сагайдачного таким моментом, в который роль Хмельницкого могла бы быть им разыграна с большим достоинством перед судом истории, без предательства родной земли «на поталу» мусульманскому войску и без превращения культивированной страны в руину. Мало того: на нём не лежал бы, как на Хмельницком, упрёк отмщения за личную обиду: он бы отомстил за поругание народной религии, за похищение церковных имуществ, за присвоение папе сосчитанных нунцием Торресом 2.169 церквей православных. Он бы явился Кромвелем, без кромвелева террора, и, по чистоте отношений своих к диктаторской власти, по молчаливой политике, сияющей в делах, а не в манифестациях, уподобился бы величайшему гению честной политики нового времени — Вильгельму Молчаливому, Оранскому. Но нe по-нашему, как видно, смотрел на шляхту и на казаков Сагайдачный. Он шляхту ценил выше нашего, a казаков, без сомнения, ниже. Весьма быть может, что его, как человека натуры высокой, ужаснула перспектива вооружённого дележа землями, богатствами, правами, которая не ужаснула «козацького батька». Он ограничился скромной ролью предводителя контингента; остальное предоставил силе вещей и работе времени. Едва ли это не самая разумная и вместе с тем гуманная политика.
Воротясь в Киев к одинокой жене (детей у них не было), Сагайдачный видел, что раны его смертельны и провёл остаток жизни в деятельном благочестии. Характер и влияние Иова видны во всех его посмертных распоряжениях. В качестве душеприказчика, Иов Борецкий составил для него духовную, в которой отписал значительную часть имущества его на братства и школы, между прочим 1.500 злотых назначил Львовскому братству на содержание из процентов «ученого майстера, в греческом языку беглого на науку и цвиченье деток християнских и на выхованье бакалавров учёных».