Характеристическую роль разыграл во время татарского набега 1589 года князь Константин-Василий Острожский, который для фамильных интересов своих, явился на варшавком сейме во всеоружии магнатства, с разнообразным войском, богатым обозом и артиллерией. Летописец, с тактом мелкопоместного пана, посвятил этому важному факту всего три-четыре строчки, именно: «Woiewoda Kiiowski, Woiewoda Brarławski mieli też zbiór ludzi na tem czas przy sobie nie mały, ale że się gniewali, nie chcieli się z sobą spolić: zaczym mohłi by byli iaką posługę uczynić, a onych pod Baworowem ratować». [4]
Всё-таки у панов казаки были виноваты, как за татарский набег, так и за прогневание Циклопа, который проглотил уже много народов и готовился проглотить поляков. Как в басне вола судили звери за порчу скирды сена, так произносили паны приговор за приговором над казаками. Дела их с турками принимали наконец оборот зловещий. Полякам приходилось решать задачу страшную: to be, or not to be? При этом следует сказать, что в польскую грудь природа вложила вовсе не заячье сердце: если не львиное, то по малой мере волчье. В случае крайности поляки дрались, что называется, zajadle. Кто не помнит Москвы, Збаража, Остроленки? Воинская доблесть, по замечанию Диксона, исчезает последняя в народе. Когда пришлось бы гибнуть под кривыми саблями янычар, паны доказали бы, что не напрасно читали у классиков о гибели Карфагена. Беда была не в недостатке боевой доблести, а в том, что польское сердце, в минуты самоуглубления, сознавало всю бедность ресурсов своих для политического существования Польши. Вскоре по смерти Сигизмунда I, публичные ораторы, на «великом съезде всей Польши» у Львова, обращались к знатным и незнатым панам с такими убеждениями: «Оставьте вы, господа, домашние интересы ваши и обратите глаза на Речь Посполитую; всмотритесь во все части её: не увидите в ней ничего здорового: powszechne dobro zgwałcone, domowe wydarte znaleziecie». Много лет спустя, другой оратор, от лица земских послов Калишского воеводства, говорил на сейме в Варшаве 1585 года, между прочим, следующее: «Обступили Корону со всех сторон, как внешние, так и внутренние pęricula, и скоро может обнаружиться, что, как в прокажённом, обречённом на гибель теле, так и в Речи Посполитой нашей, nic zdrowego, nic bezpiecznego się nie znajduie».
И вот в этакое-то политическое тело втянута была свежая ещё силами Русь посредством злополучной Люблинской унии! Предана была наша отрозненная Русь полякам собственными протекторами её, подобно тому, как предал князь Острожский родную племянницу князю Димитрию Сангушку, — нет, хуже! Это была цветущая здоровьем, богатая народными песнями, наивная в возвышенности природного гения своего суламитянка, увлечённая хитростью и насилием придворных старцев к ложу отжившего свой век похитителя женщин. И как сильно было это чувство у русских панов, — у тех русских панов, которых, в их пограничном положении, вечно назирал неприятель, точно грешник праведннка, и скрежетал зубами своими! На избирательном сейме по смерти Сигизмунда Августа, когда султан грозил войной, если поляки изберут короля не по его мысли, представитель червоннорусских послов, перемышльский судья Ориховский, окончил свою речь следующими словами: «Объявляем, что наши сограждане, находясь в крайней опасности, признали за благо — одну часть рыцарства выслать сюда [5], а с другой частью остались сторожить, с оружием в руках, границу. Мы — самые верные стражи от двух опасностей: и той, которая угрожает нам с тылу, и той, которая касается всего государства. Любовью к Отечеству заклинаем вас, рыцари, не откажите нам в помощи: нет у нас больше сил к самозащите от непобедимого неприятеля. Турчин собирает на нас неисчислимые громады войска, татарин грабит нас, Москва готовит войну. [6] Если и вы нас оставите, где же тогда надежда избавления? Никто из соседей не примет нас и не приютит у себя, из свободного и сильного народа мы сделаемся невольниками варваров. Это уже последнее притеснение, это последние наши речи, которые к вам обращаем; в последний раз утешаем себя надеждою нерасторжимого и тесного единения и союза с вами. Сограждане, мы ваши клиенты, братья, друзья, родные, мы ваши сыновья, а вы наши отцы, опекуны, защитники. Если изберёте недостойного короля, то мы, выставленные на такую опасность, принуждены будем поддаться грозным и сильным врагам». Ориховсвий, по словам знаменитого летописца Оржельского, говорил эту речь понурым голосом, с грустным выражением лица; из глаз его брызнули слёзы и заставили умолкнуть.
4
Киевский и брацлавский воеводы собрали также немало вокруг себя народу, но, так как были между собой в ссоре, то не хотели соединиться; а то могли бы принести какую-нибудь пользу и спасти войско под Баворовым.
5
Слова земских послов не имели силы в сейме, если у них за спиной не стояло земское ополчение, готовое к бою за предъявляемые послами требования.
6
Оратор верил слуху, распущенному тогда, в видах испрашиваемой субсидии, князем Острожским, что будто бы московский царь идёт на Киев.