Молодого Богдана Хмельницкого, взятого в плен на Цоцоре, купил у татар богатый турок и продержал у себя два года. Ни греки, пропагандисты древнего русского благочестия среди подгорских, волынских, белорусских и киевских русинов; ни францисканцы, имевшие тогда свой монастырь на Галате; ни иезуиты, крепко засевшие в Царьграде для борьбы с греческим патриархатом в турецком диване; ни казаки, которых турецкая каторга не удерживала от варяжничанья по Чёрному морю и которые даже потурчившись уходили в Запорожскую Сечь, — никто не сохранил для нас ясного воспоминания о пребывании в Туреччине будущего казацкого батька. Носились только слухи, что молодой пленник, для своего самосохранения, прибегнул в турецкой неволе к той двуличности, которой он, во время своей известности, обладал в совершенстве, и которая провела его до конца через все опасности жизни. У турок, сверх того, о Богдане Хмельницком сохранилось летописное сказание, что всё время своего плена провёл он, как мусульманин. Этим объясняют и его необыкновенную между казаками грамотность в арабском языке, и его редкое знание восточных обычаев, и, наконец, то обстоятельство, что, подвергаясь опасностям среди разузданной им черни, среди целого полчища банитов шляхтичей, составлявших кадры его казацкой орды, среди множества завистников военной славы своей, он постоянно содержал на жалованье пять тысяч мусульманской конницы.
Мог ли Богдан Хмельницкий сделаться потурнаком? Искренне ли, или притворно он «потурчился»? Об этом напрасно рассуждать, когда речь идёт о человеке, которого сын менял православного государя на католического, а католического на мусульманского, и был сперва казаком, потом архимандритом, наконец магометанином. В каждом из положений, в которые ставила Богдана Хмельницкого «щербатая казацкая доля», у него было настолько искренности, насколько внушала её личная выгода или безопасность. В те шаткие времена, необходимость балансировать между Польшей и Москвой, между Москвой и Турцией, между папизмом и православием, между православием и магометанством — должна была каждого обработанного по-иноземному русина предрасполагать к двуличности; а Богдан Хмельницкий с самого детства впитывал в себя шляхетную иноземщину. Его отец, служа Жовковскому и потом Даниловичу, откуда бы ни вышел, неизбежно должен был подчиниться тому сильному преобладанию польщины над русчиною, которое дома Замойских, Острожских, Корецких, Потоцких, Вишневецких и т. д. пересоздало в локомотивы польской национальности. Для этого ему не нужно было менять ни веры, ни даже языка. Если б Михайло Хмельницкий вышел на червоннорусское пограничье не из Мазовии или Литвы, откуда производят его род современники, а из самого православного в его время города Острога, или даже, как этого хочется украинским историкам, из местечка Лысянки, которое тогда не было ещё основано; то и в таком случае, он, в качестве панского слуги, был бы, мог бы быть и должен был бы быть не иного разряда казаком, как Белецкий, известный нам по Солонице и потом по Оринину. [181] В нём сохранилась вера предков его, сохранилась и их национальность; но вера его была «упослежена» лучшими русскими людьми, в том числе и его патроном, потомком Данила Галицкого, а его родная речь низведена этими людьми до диалекта, необходимого для объяснения с чернью. Если и дома таких православников, как Острожские, Соломирецкие, Кисели, оказывались фабриками для выделки из русских людей польских деятелей, то было бы неестественно седалищам строгого католичества, червоннорусским панским домам, оказываться в этом отношении вовсе бездейственными. Какую бы роль ни играл Богдан Хмельницкий в последнее десятилетие жизни своей, во всяком случае он был завоёванный польским элементом русин, и ничем иным не оставалось ему возможности быть. Польский элемент, в смысле национальности, вовсе не был так слаб, как польская государственность. Доказательством его победительной силе служит всего больше то обстоятельство, что он, при всех неблагоприятных для него условиях, проявляет себя ещё и в наше время весьма энергически. Во времена Хмельницкого он так могущественно влиял на воспитанные под его влиянием личности, что лишь только казак примыкал к составу Московского царства, как уже начинал оглядываться с сожалением на покинутое им польское общество и, питая антипатию к новым друзьям своим, относился симпатически к бывшим своим неприятелям. Виговщина и последовавшие за ней усобицы подтверждают это замечание слишком красноречиво.