Сопега, политический деятель времён Стефана Батория, Ивана Грозного, Годунова, названного Димитрия и потом важный участник в смутах Московского государства, был один из самых просвещённых и добродетельных людей в польском обществе. Наша древняя отрозненная Русь и с юга, и с севера весьма щедро снабжала Польшу хорошими и талантливыми людьми; но римская система единения Славянщины с народами старой формации обращала в ничто богатый наш вклад в сокровищницу польского духа. Сопега веровал в единение славянского Севера с латинским Югом, а тем более — в единение Руси с Польшей. Он уважал русский элемент, но лишь настолько, насколько этот элемент мог способствовать процветанию польского. С целью подкрепить польское законодательство выработанными нашей стариною понятиями о справедливости, переложил Литовский Статут с русского на польский язык. Для поддержания государственного единства, давал ход талантливым людям, стрекавшимся от отеческой веры. В надежде возвеличить Польшу, поддерживал виды Сигизмунда III на Мономахову шапку, и с той же целью прилагал старание о церковной унии, которая долженствовала землю Владимира Мономаха слить нераздельно с царством предположенного обладателя этой шапки. Уния церковная представлялась ему естественным и необходимым дополнением унии политической. Даже и после воцарения в Москве Романова, и после восстановления в Киеве православной иерархии, Сопега находил неблагоразумным делом (rzeczą nierozumna) отложить попечение о церковной унии. Но в его честной и ясной душе не возникало мысли о таких насильственных мерах, к каким способны были прибегать иезуиты, не пренебрегавшие, как известно, самыми низкими мерами для достижения самых высоких целей.
В качестве государя своих панских владений в Белоруссии, Сопега покровительствовал пропаганде латинства на счёт православия; но если вглядеться в его побуждения, то выйдет, что он покровительствовал образованности на счёт невежества. Воспитанник лейпцигского университета, он оставил сперва православие для евангелического исповедания, а потом, уже в зрелых годах, оставил евангеликов для католичества. В обоих случаях руководился он видимым превосходством представителей одной веры над представителями другой. Во времена Сопеги, в литовской Руси, главном седалище польского протестантизма, трудно было найти между диссидентами образованного человека, который посвятил бы себя духовному званию. Многие евангелические общины оставались без пасторов. Выбирать в это звание людей достойных было не из кого, и потому между пасторами немало было круглых неучей, которым так же, как и православным попам, [33] католики подсовывали свои догматические сочинения для назидания прихожан. Между тем иезуиты, в качестсе людей учёных, взяли такой заметный и повсеместный перевес над протестантскими пасторами, что эти последние должны были уклоняться от их вызова на публичные состязания, из одного страха обнаружить своё невежество. Стефан Баторий видел в иезуитах только научную сторону их деятельности. [34] Ту же сторону ценил в них и Сопега. При тогдашнем состоянии школ и всеучилищ даже на Западе, «братчики Иисуса» (braciszki Jezusa) играли в кругу, заинтересованном образованностью, весьма видную роль. В публичных диспутах и полемических сочинениях, они побивали своих противников не одними религиозными идеалами, не одной казуистической логичностью своих доводов, но и научными сведениями. Они весьма искусно пользовались тогдашними сумерками науки, только что начинавшей освобождаться от средневековой тьмы своей, и не одному Сопеге казались провозвестниками дня после долгой умственной ночи. Он отбирал у кальвинистов костёлы в пользу прихожан, обратившихся в высшую, по его мнению, форму вероисповедания — католичество. В том же смысле отобрал он и у православных уфундованный им же самим, в память отца, Черейский монастырь, [35] равно как и все церкви, находившиеся в его владениях. В своих административных действиях, Лев Сопега был поборник не Рима и его папы, как Сигизмунд III, а того улучшения общественной нравственности, которое обещала ему обманувшая не одного его, но и всю вселенную, римская церковь. В этих видах, он основал в Вильне католический монастырь, а в разных местах 24 католических и несколько десятков униатских церквей, соперничая в ревности к вере со своими родными, Павлом, Казимиром, Фридериком, Александром Сопегами, и с такими же усердными фундаторами католических святилищ, Стефаном Пацом, Юрием Литавором-Хребтовичем, Евстафием Воволочем, Юрием Тышкевичем, Яном, Александром, Криштофом Ходкевичами и другими панами, которых фамильные имена были ещё свежи в православных синодиках.
34
В «Дневнике последнего Похода Батория на Россию» (стр. 28) записано объяснение Батория перед полотской шляхтой. Он говорил: że uie dla tego Iesuiti zakłada, aby ich wolność miał łamać, ale żeby in religione Christiana et politioribus moribus insituerentur, na ktorei to educatiey iuventutis, iako należy wiele, nietylko Polska zna, ale wszitek swiath. Przipominał tu o obyczaiach у życiu sprosnem tych kraiow ludzi, iako neque humanitatem neque politiem nie maią et'fere belluinam vitam agunt. По словам Батория, jus patronatus, или право располагать церквами, принадлежало ему, как завоевателю края. Впрочем он отказывался от этого права по отношению к тем церквям и церковным имуществам, на которые русская шляхта представляла ему фундации предков своих.
35
В 1599 году, через десять лет, по переходе своём из евангелического исповедания в католичество, он дал подтвердительную запись иерейскому монастырю на несколько сёл, гарантируя православие этого монастыря в будущности тем, чтобы «игумены черейские были от всих чернцев меж ними ж самими згодне обраны и за поданием моим и потомков моих водлуг закону греческого установлены». Без сомнения, акт фундации был составлен с участием самой братии; но чем дальше развивалась в юго-западной Руси работа католичества под видом унии, тем труднее било черейской братии сохранить единогласие, и весьма может быть, что сама она большинством адептов папизма (как это постоянно устраивалось иезуитами) ходатайствовала у своего патрона о передаче монастыря в униатское ведомство.