— Майкл, надеюсь, ты здесь по важному делу? Я знаю, как ты не любишь этот этаж — еще с тех пор, когда заподозрил, будто заразился ботулизмом, только потому, что посидел на стуле.
Майкл поморщился.
— Спасибо, что напомнила — воспоминания, кстати, не из самых приятных. Я до сих пор уверен, что в моей крови остаются латентные клетки ботулизма, но Центр ПКЗ отказывается брать у меня анализы.
Я отвернулась от экрана и посмотрела на него:
— Чем черт не шутит…
— Вижу, ты хочешь, чтобы мне по ночам снились кошмары? — улыбнулся Майкл. — Что ж, я здесь действительно по очень важной причине. Комитет Конгресса хочет, чтобы представитель Центра ПКЗ явился к ним перед слушаниями по поводу вируса НОЗК.
Я кивнула и потянула спину — до этого я целый час провела в сгорбленном состоянии.
— Хорошо. И кто же будет давать показания? Я вкратце расскажу им обо всем, что имеет отношение к вирусу.
Майкл смерил меня долгим взглядом, затем снова улыбнулся.
— Хочешь знать, кого выбрал директор?
— Разумеется.
Он расправил плечи и приготовился сделать заявление:
— Лорен Скотт будет давать показания перед представителями Комитета по национальной безопасности Палаты представителей Конгресса США.
Я почувствовала, как краснеют щеки.
— О нет. Это невозможно. У меня недостаточно квалификации или опыта, чтобы…
Майкл сел рядом со мной, хотя, судя по выражению его лица, он тут же пожалел об этом, вспомнив свои прошлые страхи заболеть ботулизмом.
— Извините, мисс Скотт, но директор назначил вас. Вы больше всех в теме. Это станет для вас отличным опытом.
Я только кивнула, в животе у меня заурчало. Я всегда боялась выступать на публике, особенно перед камерами и журналистами. Слушания были запланированы на четверг — еще достаточно времени на подготовку.
Со мной связались представители комитетов партий большинства и меньшинства, они помогли мне советами по поводу вопросов, которые могли бы прозвучать от членов комитета. В Центре ПКЗ коллеги из отдела по связям с государственными структурами также внесли свою лепту в мою подготовку.
Перед отъездом из Атланты я звонила отцу каждый вечер. Он, как мог, пытался успокоить меня, но я чувствовала себя не в своей тарелке, как если бы пыталась навязаться на его встречу с друзьями по баскетбольной команде из колледжа. Когда я напомнила ему, что буду давать показания в Вашингтоне, он сказал:
— Если там у тебя все получится, перед тобой, девочка моя, откроются все пути!
— Пап, кажется, это из песни про Нью-Йорк.
— Ну да. Верно, — отозвался он.
В Вашингтоне я провела беспокойную ночь в роскошном до нелепости номере отеля, который оплачивался за государственный счет. Я встала рано и начала ходить по комнате, пытаясь успокоиться. «Черт!» Я поднялась на носки и глубоко вздохнула. Моя попытка помедитировать длилась, примерно, десять секунд, затем в голову снова полезли тревожные мысли. Вот-вот надо было выходить. Как всегда в последний момент я стала лихорадочно собирать бумаги, зная, что через несколько минут к отелю подъедет такси. Тут же раздался стук — кто-то стучал в мою дверь. «Почему так рано?» — подумала я, отпирая.
На пороге стояла моя сестра. Она широко улыбалась.
— О Господи… Дженни! Что ты здесь делаешь? То есть я, конечно, рада, что ты здесь… — Я в замешательстве отошла в сторону, пропуская ее в номер. А потом крепко обняла. Я уже почти год не видела никого из семьи. Мне хотелось усадить ее, расспросить о жизни, об учебе, о ее парне, но времени не было. Она появилась в самый неподходящий момент, и мне стало очень грустно.
— Папа сказал, что ты будешь выступать в Конгрессе… уму непостижимо, в Конгрессе! А я была в Филадельфии, гостила у Ханны и Элеоноры — у них небольшое турне по северо-востоку страны. Вот я и решила поехать проведать тебя.
Мы сели на кровать.
— У меня всего несколько минут, пока за мной не приехал водитель, — сказала я. — Так что…
— Почему ты ненавидишь Сумеречных? — спросила Дженнифер, отводя взгляд. Когда же она подняла глаза, ее лицо словно перекосило от боли.
Я не знала, что и подумать. Дженни наклонилась ко мне с мрачным и сосредоточенным видом.
— Что… почему ты меня об этом спрашиваешь? — сказала я.
— Потому что это очень грустно. Ты испытываешь предубеждение против полноценной группы нашего общества.
Я встала.
— Почему ты решила заговорить об этом именно сейчас? Мы не виделись уже несколько месяцев.