Мы приблизились к изображению догматической деятельиости собора разбой ничьего 449 года. Каких руководительных начал держался он? Собор разбойничий, выразимся так, есть пародия на III всел. собор. Со стороны принципов он повторяет собой этот последний собор. Но результатом собора было не добро, а зло. Известно, что и диавол принимает на себя образ ангела светла. Чего желал и к чему стремился III всел. собор, теми же желаниями и стремлениями исполнен был и собор разбойничий. Прежде всего, собор провозглашает твердость и неприкосновенность символа никейского. Диос- кор говорил на соборе: «так как Бог внимает нашим совещаниям, то и вы сами постарайтесь сделать их твердыми и угодными Богу. Если кто вопреки деяниям или учению отцев собравшихся в Никее и здесь собравшихся (III всех, собор.) будет изыскивать, или переисследовать, или пересматривать (ἤ ζητεῖ, ἤ πολυπραγμονεῖ, ἤ αναϭx ευάζει), да будет анафема. Итак, если Дух Св. присутствовал с отцами, как и действительно Он присутствовал и определил то, что ими определено, то пересматривающий это упраздняет благодать Духа»[760]. С целью решительного утверждения именно символа никейского, на соборе перечитано было известное деяние III всел. собора о Харисии, на котором утверждена неизменность и подтвержден авторитет этого символа. Вот что говорит Диоскор, когда прочитано было сказанное деяние на соборе: «думаю, что всем нравится изложение св. отцев, собиравшихся некогда в Никее, которое утвердил и св. собор, собранный здесь (в Ефесе) прежде и определил содержать его одно (μόνα), как достаточное. А мы знаем, что определено так: если кто вопреки этому будет говорить или мудрствовать, или вводить новое, или исследовать, тот подвергается осуждению». «Что выдумаете»? обращается Диоскор к собору. Собор высказался с ре- шительностью в пользу мнения Диоскора[761] С другой стороны собор вселенский константинопольский и его символ не находили на соборе Диоскоровом ни признания, ни авторитета. Члены последнего собора умышленно игнорируют его. Мы полагаем даже, что исключительное признание символа никейского было на соборе разбойничьем скрытым протестом против символа константинопольского, как новшества, как извращения веры никейской. Что собор Диоскоров не хотел ничего знать о символе константинопольском и соборе, на котором составлен оный, это ясно видно из деяний рассматриваемого собора. Диоскор заявлял на соборе: «для удовлетворения всех, для укрепления веры и для ниспровержения возникших вопросов твердо держусь определений отцев бывших в Никее и Ефесе». «Хотя говорят два собора, но они содержать одну веру», присовокупляет патриарх[762]. Не ясно ли, что Диоскор определения константинопольского собора и самый этот собор исключает от из числа тех определений и соборов, которым он следовал? Ту же мысль провозглашает на соборе пресвитер антиохийский Пелагий, клеврет монофизитствующих. В своем кляузном прошении, он говорил на соборе: «признаю божественными, блаженными и вселенскими соборами: собор, по благоволению Христа, собиравшийся в Никее, и затем собравшийся здесь (в Ефесе) дважды» (т. e. III вселенский и разбойничий); и, в частности, о соборе разбойничьем говорил: «это третий вселенский собор, собравшийся в конце веков»[763]. О соборе константинопольском вселенском, как видим, нет ни малейшего упоминания. В том же роде были заявления на этом соборе и известного Евтихия[764]. Собором подобные воззрения приняты были с полным удовольствием. Собор возглашал: «это спасает вселенную, это утвердит веру. Отцы поставили все без опущения»[765]. Кроме символа никейского собор не хотел знать никаких других символов. Это общая александрийская точка зрения: в Александрии символ константинопольский и в это время, время разбойничьего собора, не находил себе сочувствия и приема.
Замечательно, что мысль о неизменяемости и неприкосновенности символа никейского и исключительном его хранении в церкви приводила собор к странному воззрению, что ни теперь, ни после не должно быть составляемо в церкви никаких новых вероопределений, ни разъяснений, ни истолкований веры. Не грозило ли это полным уничтожением богословской науки? Диоскор развивает пред собором мысль, что для веры достаточно тех разъяснений какие уже сделаны, что церковь не имеет права излагать веру в новых вероопределениях, что не следует делать никаких изысканий в области религии, что все это грозит опасностью для веры[766]; а собор с востор- гом вслушивается в эти слова Диоскора и принимает их с неописанным одобрением. Собор восклицал: Диоскор есть великий страж веры! Это слова св. Духа! Ты страж правил, чрез тебя имеют жизнь отцы, ты страж веры.»[767] «Если кто изменит (веру), да будет анафема. Если кто переделает, да будет анафема. Проклят кто прибавляет, проклят тот, кто убавляет, проклят тот, кто обновляет»[768]. Собор, очевидно, стоял на точке зрения того консерватизма, от которого нельзя было ожидать добра. В речах собора слышится неумолимый приговор над естественными стремлениями человека изучать веру, толковать писание, разъяснять догматы. Собор — враг богословской науки. После подобных определений собора ведь нельзя было сказать ни одной свежей мысли в богословской науке, чтоб не подвергнуться проклятию, анафеме. Такое воззрение собора разбойичьего нужно считать плодом неразумного уважения к памяти св. Аоавасия. Мы знаем, что Аоанасий в свое время и при извествых условиях ратовал за неприкосновенность символа никейского. Это была великая заслуга Афанасия для мира христианского. Но его неразумные почитатели, не понимая духа и потребностей веры и церкви, довели до абсурда его истинные и высокие стремления. Они забывали, что прошло уже сто лет после того, как высказывал Афанасий свои идеи, что в церкви явились новые потребности, новые нужды, которые требовали справедливого удовлетворения. Монофизиты жили не настоящим, а прошедшим. Они подобны были тем «старухам»[769], которые любят поучать новое поколение, указывая золотой век в далеком прошедшем, но отрицают значение новых идей, новых явлений. Что было бы с церковью, с наукой, с разумом человеческим, если бы узкие отсталые воззрения собора разбойничьяго восторжествовали? Мрак и запустение водворились бы в церковной сфере. Афанасий учил, что должна быть тверда вера никейская; а монофизиты выводили отсюда заключение, что все богословское развитие церкви должно ограничиться исповеданием одного символа никейского, что раскрывать истины веры значит отрицать истинную веру и пр. Александрийское богословствование стало вырождаться, наступали последние дни его…