В силу указанных побуждений прежде всего прочитан был вслух всего собора символ никейский, а за ним и символ константинопольский 381 года. По прочтении символа никейского, собор в радостных кликах варазил свое согласие с этим символом. Собор восклицал: «это вера православных! Ею все веруем, в ней мы крестились, в ней крестим. Все так веруем»[847]. Символа никейского никто не отрицал, все придавали ему церковный авторитет; этим и объясняется единодушие, с которым чтение его принято было от отцов собора. Даже те, кто стоял за символ констаптинонольский 381 года, и они не подрывали и не отвергали значения символа никейского. Что же касается до символа константинопольского, который был прочтен вслед затем, то сомнительно, чтобы он принят был также единодушно. Хотя в деяниях халкидонского собора и записано, что все[848] епископы собора воскликнули, выслушав это: «это вера всех! Это вера православных! Так все веруем!»[849]; но мы знаем, что в начале собора правая сторона не признавала этого символа и есть основания полагать, что только по долгом размышлении члены ее, епископы палестинские и иллирийские, приняли символ константинопольский. Для нас немаловажно уже и то, что символ константинопольский торжественно прочтен на соборе. Этим утверждался его высокий церковный авторитет, доселе еще не прочно утвердившийся. В четвертом заседании собора халквдонского мы встречаемся с интересным явлением, что все отцы собора с большею или меньшею решительностию провозглашают авторитет символа константинопольского. Это делает первее всего церковь римская в лице легатов папских. Легаты объявляли, что они держатся, кроме никейского символа, и «определнний» собора, собиравшагося в Константинополе при императоре Феодосии[850]. Все прочие епископы прежней левой стороны прямо и решительно приемлют символ константинопольский[851]. Один из епископов этого же разряда (Флоренций из Писидии) указывает и мотив, по которому необходимо исповедывать символ коистантинопольский. Он говорил: «Мы согласны с верою ста пятидесяти, ясно проповедающей, что Господь наш И. Христос воплотился от Духа св. и Марии Девы»[852]. Действитольно, это было одним из важных положений, какие заключались в символе константинопольском, которыми ниспровергался монофизитизм и которых не долюбливали крайние александрийцы. Торжество символа в некотором роде было торжеством православия над монофизитством. Мы встречаемся даже с таким явлением, что один из епископов той же левой стороны, признавая авторитет символа константинопольского, в тоже время совсем молчит о символе Никейском (это Лукиан из Фригии)[853]. Не столь прямо и быстро высказались за символ константивопольский епископы бывшей правой стороны собора. Они, без сомнения, еще не совсем отрешились от мнений и воззрений александрийской партии, которая не хотела ничего знать о символе константинопольском. Епископы иллирийские и палестинские по некоторым весьма значительным вопросам оказались сомневающимися. То же было, можно полагать, и по вопросу о символе. Быть может, не без особенного настояния собора эти епископы выразили свое мнение касательно символа, и это мнение не отличалось прямотою, хотя и было в пользу рассматриваемого символа. Так, иллирийские епископы в особой грамоте читали на соборе: «Соблюдаем веру 318 св. отцов и молимся с нею окончить жизнь. Но и вера 150 (II всел. собора) никаким образом не разногласит с упомянутою»[854]. Епископы не просто принимают символ константинопольский, но испытывают его и отдают явное предпочтение символу никейскому. То же было и с епископами палестинскими. Как лица, не чуждые подозрений, они должны были заявить свое исповедание пред собором особою грамотой. И в этой грамоте говорилось: «все мы соблюдали всегда веру 318 св. отцов и молимся с нею окончить жизнь. Следуем также и (вере) 150 отцов, ни в чем с первой неразногласящей[855]. Здесь также как и в грамоте иллирийцов заметно отдается предпочтение никейскому символу пред константинопольским. На том же IV заседании собора открылось, что епископы египетские, главные представители прежней правой стороны, еще менее расположены были признавать авторитет символа константинопольского. Епископы египетские являются на этом заседании не в качестве членов собора, а в качестве лиц, которым следовало доказать свое православие в особой грамоте. Но замечательно, — в этом исповедании ни одним словом не упомянут символ константинопольский; упомянут один символ никейский[856]. Как смотрели александрийцы времени халкидонского собора на символ константинопольский, об этом лучше всего можно судить по заявлениям некоторых архимандритов и монахов, представших на том же заседании собора со странною просьбою о восстановлении Диоскора в его достоинстве, Диоскора, осужденного собором во время III деяния[857]. Эти монахи выражали довольно явный протест против символа константинопольского, когда не раз повторяли, что они знают один символ — никейский и больше знать ничего не хотят (ἃ λλην πίϭ τιν οὐx o ῖδa, οὐίϭ μεν). Указанные лица говорили и писали так: «веру 318 отцов, в которой мы крещены, мы знаем, потому что иной веры мы не знаеми. «Мы не позволим себе, когда отвергается символ веры 318, быть в общении с отвергающими его»[858]. В последних словах заключается очевидный намек на предпочтение, какое давалось на соборе символу константинопольскому пред никейским[859]. Несмотря, однако, на эти явные и скрытые протесты символ константинопольский достиг на соборе полного признания, восторжествовал над всеми препятствиями, какие он встречал доселе на пути к своему полному утверждению в церкви.
848
Нужно помнит правило, выраженное на одном из прежних константинопольских соборов: «на соборах часто случается, что один из присутствующих епископов скажет что-нибудь, и сказанное одннм записывается и понимается как сказанное всеми вместе» (ibid. p. 111, стр. 341).
850
Acta Chalced. p. 218. Деян. IV, 9. Мы не уверены, чтобы легаты прибыли на собор Халкидонский с готовым уже мнением относительно высокого значения символа константинопольского, так как этот символ не достиг еще церковного признания в это время в Риме. В признании легатами этого символа нужно видеть влияние на них собора или точнее — левой стороны собора, ратовавшей за символ Константинопольский. В посланиях Льва, которыми руководились легаты, нигде не упоминается символ константинопольский. Правда, в них встречаются выражения, близкие к указанному символу (Leonis epist. Synodica, Hahn, p. 257. Деян. III, 517); но при внимательном рассматривании оказывается, что эти выражения заняты из символа латинского, известного с именем апостольского (Vid. Rufini, Comment. in symb. Apostol. Col. 340 et с. Migne. Lat. T. 20); да и сам папа дает все основания догадываться об этом (Epistolae Leonis, Concil. ρ. 15. 21. Деян. III, 56. 76).
851
Acta Chalced. p. 218 et с. Деян. IV, II. Есть и исключения, их мы насчитали три, но, кажется, случайные.
859
Один из монахов, противников символа константинопольского, цитируя никейский символ, однако привносит в него формулы, принадлежали первому (напр. «от Девы») (Acta p. 241. Деян. IV, 72). Это оттого, что в это время в Константинополе символ Константинопольский начал влиять уже на редакцию Никейскую. См. ниже примеч. 67.