Значительно сильнее реалистические тенденции проявились в романе Пьера-Жозефа-Оливье Шово (1820—1890) «Шарль Герен» (1846—1853). Во фрагменте «Французская революция и литература» (1844) Шово, подобно Ж. де Сталь, утверждает, что литература является «выражением общества». Он связывает характер современного литературного развития с изменившейся природой социальных обстоятельств, настаивая на необходимости исторического подхода к искусству: «...из-за того, что проза и поэзия века свободы не говорят языком века деспотизма, разве можно относиться к ним с презрением и утверждать, что они переживают упадок? Нет, господа... они вступили на новый путь развития».
Хотя в «Шарле Герене» есть следы общего для эпохи увлечения Шатобрианом (в начале 1-й главы IV части комментируется отрывок из «Атала», герой романа читает «Мучеников» и т. д.), Шово в какой-то мере использует и бальзаковскую традицию. При этом жанровая специфика произведения оказывается весьма эклектичной. Исполненное социального смысла повествование о том, как обосновавшийся в Канаде делец Вагнер с помощью бесчестных махинаций сгоняет Геренов с их родной земли — отцовского достояния, растворено в описаниях картин быта, живописных канадских пейзажей. Сцены, воспроизводящие местные нравы, обычаи и свидетельствующие о значении религии в жизни франко-канадцев, описание эпидемии холеры, обрушившейся на Квебек в 1832 г., диалоги, в которых возникает облик различных слоев общества, изображение патриотических настроений, озабоченности национальными проблемами накануне революции 1837 г., — все это складывается в выразительную панораму и оправдывает подзаголовок произведения — «роман о канадских нравах».
Но «Шарль Герен» — это также роман о молодом человеке, постигающем опыт жизни. Растиньяковский вариант этой темы намечается в истории Анри Вуазена, который принимает решение любой ценой сделать карьеру и ради восхождения по ступеням социальной лестницы становится интриганом и негодяем. Что же касается главного героя, то движение его сознания, как в просветительском романе, идет от наивных иллюзий, неопределенных мечтаний через смятение чувств, жизненные испытания и душевные потрясения к зрелости и практической деятельности.
Соотнося судьбу Шарля Герена с реальным историческим временем, Шово в начале романа писал о «социальной болезни» (результате английского засилья и консервативной неподвижности Квебека), выражавшейся в том, что для франко-канадской молодежи после окончания коллежа не находилось места в социальной структуре общества. Ограниченность выбора — право, медицина, богословие — и отсутствие вакантных должностей приводили к тому, что молодые франко-канадцы были обречены «на праздность, если они богаты, на голодную смерть или эмиграцию, если они бедны». Итог же, к которому приходит Шарль Герен в финале произведения, отказываясь от ранее избранного адвокатского поприща и обращаясь к земледелию, призван был указать путь и наметить ориентиры. Исполненный поучительности эпилог свидетельствовал, что герой нашел себя, обрел благополучие и реализовал свои патриотические устремления, освоив свободную землю и основав на ней новый приход с церковью, образцовым хозяйством и патриархально-умиротворенными нравами.
Первый этап в развитии франко-канадского романтизма завершается творчеством Октава Кремази (1827—1879). Его поэтическое наследие невелико: 27 стихотворений и поэм, созданных между 1849 и 1862 гг. В 1863 г. Кремази, запутавшийся в долгах, вынужден был уехать во Францию и в Канаду уже не вернулся. Ко второму, французскому, периоду творчества поэта относится его переписка, содержащая размышления о франко-канадской литературе и духовной атмосфере в Квебеке, а также дневник «Осада Парижа».
Раздумья Кремази о франко-канадской литературе пессимистичны. Он полагает, что две причины препятствуют ее развитию: безразличие публики, общества «лавочников», неспособных подняться над бездуховностью своего существования, и — что еще важнее — отсутствие собственного языка, в результате чего франко-канадская литература обречена быть лишь захудалой провинцией литературы французской.
Кремази считал себя сторонником романтизма. Он восхищался «стилем и способом выражения классицистов», однако утверждал, что их «идеи отжили свой век», «ничего не говорят сердцу и уму», и называл «людьми своего времени» Мюссе и Ламартина. Однако Кремази остался чуждым исповедальному пафосу романтической поэзии, он писал, что не считает возможным «кроить одежду скомороха из своих несчастий». В его поэзии отсутствуют личные мотивы, он пишет лишь о национально существенном или общезначимом. Поэта привлекают патриотические и героические идеалы, приобретающие в его стихах характер всепоглощающей страсти, и тема смерти. Хотя почти все стихи Кремази являются откликом на конкретные события, ему свойственно романтически высокое представление о священной миссии поэта.
Кремази воспевает Канаду, восхищается ее лесами и озерами. Он обращается к прошлому, пишет о первых колонистах и миссионерах, осуждает эмиграцию, сожалея о тех, кто обречен попирать «землю, лишенную воспоминаний». Любовь к родине сочетается в его поэзии с меланхолической интонацией, культом Франции и тоской о героическом прошлом.
В «Знамени Карийона», самом известном своем произведении (оно принесло автору славу «национального поэта»), Кремази, развертывая сюжет по эпическому принципу, противопоставляет настоящему героическое прошлое, символом которого становится французский стяг с королевскими лилиями. Старый ветеран, знаменосец армии генерала Монкальма, бережно хранящий эту святыню, решает попытаться изменить ход истории. Он отправляется за океан к французскому королю, чтобы показать пробитое пулями знамя и напомнить о покинутых детях Франции. Но времена изменились, в обстановке Версаля старый солдат понимает всю безнадежность своей попытки воскресить прошлое. Он возвращается в Канаду, чтобы умереть в том месте, где французское оружие одержало последнюю победу, возле знамени, гимном которому завершается произведение.
Кремази свойственен не только культ былой французской доблести, но и культ наполеоновской Франции. Наполеона III — из-за океанского далека — он воспринимает через романтически преображенный в творчестве французских поэтов образ его великого предшественника. Поэтому стихотворения Кремази «Восточная война», «Кастельфидардо» и др., полные декламационной патетики в духе «Ориенталий» Гюго, посвящены подвигам солдат Третьей империи. Они для поэта наследники тех, кто сражался под знаменем Монкальма, создавая славные страницы канадской истории.
Наиболее глубоко романтическое мироощущение проявилось в произведениях Кремази на тему смерти («Мертвые», «Прогулка трех мертвецов»), приближающихся по своему характеру к жанру философско-религиозной поэмы. В «Мертвых», подготавливая развитие действия пейзажем поздней осени, когда «небо собирает тучи и готовит саван, которым зима покроет мир», поэт, отчуждаясь от мира живых, выступает ходатаем мертвых. Он пишет о том, что покой тех, кто умер, — это иллюзия, которую создают себе живые, чтобы оправдать свое эгоистическое право на забвение, а ведь мертвые нуждаются в памяти и молитве. Уже здесь философско-религиозная концепция пересоздается в глубочайшее личное переживание и намечается характерное для «мрачного романтизма» Т. Готье и Ш. Бодлера сочетание загробной фантастики с натуралистически точными деталями. В «Прогулке трех мертвецов» (1860—1862), незавершенной драматизованной поэме, стремление поэта ответить на мучительный для него вопрос, способна ли плоть человеческая испытывать страдания после смерти, предопределяет усиление бодлеровских акцентов. В одном из эпизодов поэмы Могильный червь, терзающий свою добычу, с дьявольской насмешкой объявляет себя той непреложной реальностью, о которую разбиваются все человеческие мечты.
Сознавая, что подобное произведение должно шокировать читателя, Кремази писал: «Романтическая школа не предпочитает безобразное прекрасному, она принимает природу такой, какая она есть, полагая, что может созерцать, а иногда и воспевать все то, что бог взял на себя труд создать».
Таким образом, литературное развитие Французской Канады на протяжении первой половины века заполнено поисками, постоянно сопровождавшимися теоретическими размышлениями о литературе. Процесс становления литературы — за исключением первых классицистических опытов — совпал с зарождением и развитием романтизма, в котором для франко-канадцев оказалась привлекательной сначала идея свободы, а затем идея национальной самобытности. При этом хотя преимущественным ориентиром для франко-канадских поэтов и писателей являлся ранний французский романтизм, а иногда и предромантизм, это не исключало более поздних романтических влияний, вплоть до Бодлера. Романтические мотивы носили разнородный характер и, не обретая европейской остроты, свободно сочетались с элементами классицистической поэтики, просветительскими тенденциями и отдельными выходами в сторону реализма.