Императорский двор поощрял распространение идей и этики конфуцианства, особенно настойчиво верноподданнические идеалы проникали в пьесы музыкального театра туонг: при изображении героического персонажа акцент делался на преданности его монарху. Придворный туонг шел по пути усложнения формы спектаклей: например, «Десять тысяч сокровищ» представляли собой цикл пьес, объединенных общими персонажами, эти пьесы играли на сцене сто вечеров.
Оппозиционное течение того времени в литературе представлено потомками старых служилых родов, оставшимися верными свергнутым в конце XVIII в. князьям Чиням и династии Ле (с Ле постоянно связывались иллюзии о «золотом веке»). Приятие жизни у этих поэтов было пассивным, окрашивалось под влиянием буддизма в сумеречные тона, действительность представала как иллюзорное видение, как сон. Так, в поэме Нгуен Хюи Хо (1783—1841) «Описание сна в Персиковом дворце» герой во сне встречается с красавицей, которая олицетворяет императора Ле. Поэтесса Нгуен Тхи Хинь (годы жизни неизвестны) в своих стихах погружена в воспоминания о прошлом, о былом величии императоров Ле, их столицы. Ее изящные стихи, пленяющие неясными видениями, часто сравнивают со старинными, потускневшими картинами.
В целом, однако, литература данного периода тяготела к реалистичности, даже к «сниженности» героя, описанию обыденности окружающей обстановки. Повествовательная поэма вместо идеализированного высокого героя все чаще обращается к совершенно иному образу. Ли Ван Фык подчеркнул это в самом названии — «Повествование о Неизысканном». Поэма полемически заострена, поэт сознательно противопоставляет будничного героя опоэтизированному. Появляется даже плутовской чуен — анонимная поэма «Повествование об Изворотливом Хитреце», в которой герой низкого происхождения с помощью хитроумных уловок удачно женится, добивается любви и богатства, посрамив тем самым тех, кто смеялся над ним и думал, что «разве дерзнет дикая курица сравниться с фениксом!». В плане снижения образов героев следует рассматривать и аллегорическую поэму «Спор шести животных о заслугах» неизвестного автора, в которой дается как бы вертикальный «разрез» вьетнамского общества: буйвол — это крестьянин, ведущий жизнь полную изнурительного труда («спину оводы жалят, в ноги пиявки впиваются»), пес — стражник, козел — хранитель реестров, конь — военачальник и т. д. Каждый хвалится своими заслугами, а хозяин, выступающий как судья, разрешает спор. Автор явно стремится сгладить межсословные противоречия.
Процесс прозаизации, обращения поэмы к низкой действительности вел к отходу от устоявшихся представлений. Сходная тенденция характеризует и развитие других поэтических жанров. Трезвость взгляда на жизнь отличает, например, стихотворение Ли Ван Фыка «Монета», в котором признается всесилие нового владыки, претендующего на престол, — денег.
Указанная тенденция своеобразно преломляется в творчестве поэта Нгуен Конг Чы (1778—1858), который принадлежал к бедному служилому роду. Его артистическая, свободная натура проявила себя довольно рано. Юношей он вступил в театральную труппу, став, хотя и на время, представителем одной из наиболее презираемых в феодальном Вьетнаме профессий. Впоследствии он сделался чиновником, но из-за деятельного и независимого характера его карьера была на редкость неровной; повышения и понижения следовали одно за другим. Нгуен Конг Чы, по вьетнамской поговорке, «то взбирался на спину слона, то оказывался на хребте у собаки». В шестидесятипятилетнем возрасте его даже разжаловали в солдаты. Нгуен Конг Чы жил в период, когда двор стремился возродить и укрепить авторитет конфуцианства. Поэтому он выступал как певец идеалов конфуцианской этики, но возвеличивал по существу замечательные качества человека. Во многих своих напевных стихах жанра качу, введенного им во вьетнамскую литературу, поэт создает образ, напоминающий эпического богатыря. Это конфуцианский добродетельный муж, который, ища себе славы, стремится к подвигу. Герой Нгуен Конг Чы обладает подлинно эпической свободой воли, но лишен слепого послушания, которого требовал от подданных двор. Неутоленная жажда больших свершений вызывала у поэта чувство неудовлетворенности. В сатирической «Похвале карабкающимся по канату» он аллегорически рисует картину суетной чиновничьей карьеры («Ну-ну, посмотрим, кто уступит, а кто вскарабкается выше»).
На пороге нового этапа в истории Вьетнама стоит поистине символическая фигура — Као Ба Куат (1809—1855). Он был одним из довольно многочисленных в истории Вьетнама ученых конфуцианцев, которые, сняв шапку чиновника, вставали во главе народных восстаний. Съездив с посольством в Индонезию, тогда голландскую колонию, он познакомился с влиянием западного мира, увидел насколько отсталым оставался Вьетнам в век пара и электричества, каким анахронизмом являлась книжная мудрость конфуцианцев. Као Ба Куата можно назвать предтечей реформаторского движения второй половины XIX в., деятели которого требовали обновления страны, замены устаревших государственных институтов нововведениями европейского образца.
Контакты с европейцами, знакомство с их образом жизни еще более расшатывали поколебавшиеся к тому времени представления о незыблемости конфуцианских регламентации. Внимание вьетнамских литераторов на первых порах привлекает частный быт, нравы и обычаи европейцев. Као Ба Куат был, видимо, первым большим вьетнамским поэтом, посвятившим свое стихотворение европейской женщине («Стихи о женщине из-за океана»), лиричное и доброжелательное. При этом поэт фиксировал внимание на необычных для глаза вьетнамца деталях, приобретавших символическое звучание: стакан молока, которое вьетнамцы не употребляли в пищу, в руках белой женщины становился символом европейского образа жизни вообще. В другом стихотворении столь же символичны приметы города, построенного в колонии по европейскому образцу; в каждой строке стихотворение сообщало нечто новое для современников поэта («Рикши с темной кожей — белых развозят в колясках»). Интерес поэта к чудесам европейской техники проявился в «Песне об огненном корабле рыжебородых». Ее пафос не только в удивлении и восхищении от встречи с пароходом («быстрый, как скачущий конь», корабль движется «без паруса, без весел, люди его не толкают, не тянут»), но и в размышлении о том, что такие корабли могут быть опасны для его отчизны. Просветительские элементы выступали здесь в характерной для Востока антиколониальной функции и одновременно противостояли консервативным феодальным тенденциям в идеологии.
РАЗДЕЛ ВОСЬМОЙ
-=ЛИТЕРАТУРЫ ЮЖНОЙ И ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ=-
ВВЕДЕНИЕ
Социальная и культурная чересполосица, начинающая проявляться в Южной и Юго-Восточной Азии на рубеже XVII—XVIII вв., как никогда больше сказывается в регионе в первой половине XIX в. К культурным расхождениям, вызванным разделением региона на сферы влияния трех великих религий — буддизма (континентальная Юго-Восточная Азия и Ланка), ислама (значительная часть Индии и большая часть островной Юго-Восточной Азии) и христианства (Филиппины), а также неравномерным историческим развитием, добавляются последствия европейской колониальной экспансии, в результате которой государства региона подвергаются различному как по своему характеру, так и по интенсивности влиянию европейских держав. Достаточно сравнить христианизированные в XVII в. Филиппины, культура которых оказывается в XVIII в. своеобразным фольклоризированным отголоском «массовой культуры» «матери Испании», и обращенный примерно в то же время в буддизм Лаос, для которого единственным окном в мир оказывается расположенная за сотни километров вниз по течению Меконга архаичная Кампучия, чтобы убедиться в том, что контрасты между государствами этого региона были в рассматриваемый период поистине разительными. Однако сходные в общих чертах процессы культурной эволюции в разных частях региона позволяют говорить об определенном типологическом сходстве их развития, объясняющемся социальной и исторической общностью их судеб.
Конец XVIII — начало XIX в. застает государства Южной и Юго-Восточной Азии на стадии средневековья, отнюдь не исчерпавшего еще своих сил, а в ряде случаев и способностей к поступательному движению. Так, в начале XIX в. наблюдаются признаки культурного подъема как в независимых государствах региона («золотой век» сиамской литературы), так и в оказавшихся под европейским управлением («яванский ренессанс»). Всплески эти, однако, характеризуются по преимуществу стремлением реставрировать высшие культурные достижения своего прошлого или обогащением за счет собственного фольклора. Так, яванские литераторы увлеченно создают новояванские версии ряда древнеяванских поэм — какавинов, а для сиамской придворной литературы первой четверти века характерно расширение границ изящной словесности за счет включения в нее ряда народных форм и жанров. И сиамец Сунтон Пу, и яванец Ронгговарсито скорее являются последними классическими поэтами, чем провозвестниками существенных перемен в литературной истории своих стран.