При самом беглом ознакомлении с составом литератур разных народов в отдельные однородные или, во всяком случае, близкие по социально–экономическому строю периоды нельзя не заметить в этих литературах явлений однотипных или, несомненно, близких по общему характеру, по виду, жанру и даже прямо по содержанию. Можно указать, например, на наличие такого однородного литературного жанра, как «параллельное жизнеописание» в древнегреческой литературе и в литературе Древнего Китая: в первой этот жанр создал историк Плутарх, во второй — также историк, Сыма Цянь. Они не были современниками — время жизни первого 45 — после 120 гг. н. э., второго — 145—86 гг. до н. э., так что не только никакого соприкосновения между ними быть не могло, никак не мог — в исторической обстановке того времени — Плутарх, младший, что–либо вообще услышать о Сыма Цяне, старшем.
Мы хорошо знаем провансальскую лирику западноевропейского Средневековья, и совершенно тот же вид куртуазной поэзии мы находим — и также в Раннем Средневековье — в Японии, причем сходство заходит так далеко, что в обоих случаях присутствует даже такой специфический жанр любовной лирики, как «утренняя песня». В Японии расцвет такой лирики падает на IX—X вв., в Провансе — на XI—XII вв., но о том, что Джауфре Рюдель или Бертран де Борн могли иметь хоть какое–либо представление об Аривара Нарихира или Ки–но Цураюки, и речи быть не может.
Форму литературной драмы мы находим во второй половине XIX — начале XX в., во всех больших литературах мира, причем объяснить этот факт одними связями между всеми литературами в ту историческую эпоху никак нельзя: дело тут в известной общности исторического процесса, и сами связи — не более как одно из проявлений этой общности. Возможно, что этот последний пример проливает свет на факты сходства литературных явлений и в тех случаях, когда связей такого масштаба, какой наблюдался в XIX и начале XX в., не было и в принципе не могло быть. Не приходится ли поэтому главным фактором, вызывающим сходство литературных явлений, считать именно общность социальных и культурных институтов? Такую общность можно назвать синхронной, но далеко не обязательно в чисто хронологическом смысле: Раннее Средневековье в истории народов в различных частях цивилизованного мира может протекать в очень разное время.
Таким образом, перед историей мировой литературы встает вопрос именно о типологической близости состава литературы, складывающегося у народов, проходящих одинаковую по общественно–экономическому содержанию и культурному уровню стадию своей истории. Разумеется, одинаковость тут не может быть абсолютной; речь может идти только о самом основном. Но это общее основное определяет типологическую общность литератур; неизбежные же особенности данной исторической стадии в каждой отдельной стране создают свой вариант этого общего типологического комплекса. Проследить корни и ранние проявления этой типологической общности — еще одна задача первого тома.
Если допустить реальность положения об историчности состава литературы, о, так сказать, «своем» составе литературы для каждой большой исторической эпохи, если считать, далее, что эта историчность носит определенные типологические черты, если предположить, что такой типологически очерченный состав представляет собой в рамках и на уровне эпохи известную общественную и историческую цельность, — то, естественно, возникает вопрос об исторических системах литературы.
Что в этом случае разуметь под «системностью»? Вероятно, то же, что и во всякой исторической системе, — взаимосвязанность, взаимозависимость и социальную обусловленность элементов, образующих эту систему, в данном случае — отдельных частей состава литературы; известную цельность, которая ими, этими взаимозависимыми элементами, создается; но цельность не только на основе тождества, но и различия. Иначе говоря, система есть, безусловно, единство, но единство диалектическое, включающее в себя борьбу различных, а порой и противоположных социально обусловленных начал и тенденций.