Острый интерес к документально точному раскрытию характера и мнений значительной личности делает возможным появление таких уникальных в своем роде книг, как монументальный том бесед С. Джонсона с Босуэллом, записанных последним.
Гибкость и подвижность повествования проявляется в самых разных формах. Авторские отступления, посвящения (иногда превращавшиеся в целый памфлет, как, например, знаменитое посвящение «Его высочеству принцу Потомству» в «Сказке о бочке» Свифта), свободно вводимые в текст дебаты на любые философские и политические темы, вставные новеллы, письма, иногда даже проповеди — все это почти безгранично расширяло коммуникативные возможности просветительской литературы. Нередко шутки и пародии заменяли собой ученый трактат. Так, Филдинг в сатирической комедии «Трагедия трагедий, или Жизнь и смерть Великого Мальчика — с–пальчик» борется с эпигонами драматургии барокко и классицизма во имя правды, естественности и демократизма искусства, используя для этого пародийный сюжет и образы своей пьесы, и столь же пародийные «ученые» комментарии к ней. В шуточной, юмористической форме он ведет, таким образом, борьбу за те же принципы просветительской эстетики, за которые в серьезном критико — публицистическом жанре будут бороться позднее и Дидро в трудах о драме, и Лессинг в «Гамбургской драматургии».
Необходимо при этом различать теоретические принципы, которые выдвигали просветители, и их художественное творчество. Историческую ограниченность тогдашних теорий нельзя механически переносить на шедевры, создаваемые по законам искусства. Так, исторический опыт прошедших двух столетий убедительно опроверг те «робинзонады», которые конструировали в своих работах экономисты XVIII в. Адам Смит и Рикардо, но в сознании читателей всей земли это не поколебало славы романа Дефо. Все новые и новые поколения продолжали восхищаться подвигом Робинзона на необитаемом клочке земли. Пример героя Дефо воспитывал в читателях веру в безграничные возможности человеческих рук и человеческого ума. Руссо был убежден, что эту книгу должен получить первой каждый ребенок, научившийся читать.
Разумеется педагогический авторитет «Робинзона Крузо» утвердился только потому, что Дефо нашел такие художественные средства, которые позволили ему убедительно донести свое представление о человеке и его деятельной миссии на земле.
Теоретически «робинзонада» была несостоятельна, но как художественный образ она отражала величие эпохи — эпохи энергичного отрицания прошлого и радостных надежд на будущее — и вместе с тем заключала в себе и общечеловеческий и жизнеутверждающий смысл. Пример романа Дефо весьма показателен: казалось бы, бесхитростное повествование о «странных удивительных приключениях» героя, полюбившаяся детям всей земли история пребывания Робинзона на необитаемом острове, при внимательном рассмотрении обнаруживает глубокий философский подтекст.
Художественная литература Просвещения, несомненно, опережала теоретические построения просветительской философии: логика живых образов оказывалась более действенной, чем абстрактные рационалистические схемы. На протяжении литературной истории XVIII в. можно уловить проявления своеобразной «самокритики» Просвещения; она по — разному заявляет о себе и в «Путешествиях Гулливера», и в «Истории Тома Джонса, найденыша», и в «Тристраме Шенди» Стерна, и в «Племяннике Рамо» Дидро и, конечно, в «Фаусте» Гете. Просветительский Разум здесь как бы проверяет самого себя то шутливо — юмористически, то трагически — серьезно, выясняя пределы собственной действенности и суверенности. Понадобился, конечно, долгий и трагический исторический опыт, включающий и Французскую революцию, и Термидор для того, чтобы Гете смог как бы невзначай заметить в «Годах учения Вильгельма Мейстера»: «Сумма нашего бытия никогда не делится на разум без остатка, но всегда остается какая — нибудь удивительная дробь». Этот вывод подготовлен исподволь и поисками пытливой художественной мысли писателей Просвещения. Самокритика Просвещения в литературе XVIII в. означала отказ от упрощенных, стандартных, окостеневших решений нравственных и социальных вопросов. Зачатки своеобразной диалектики (отдаленно предвещавшие будущие этапы реализма) уже были заключены, например, в анализе стремительных взаимопереходов от «высокого» прекраснодушия к «низменному» себялюбию в «Сентиментальном путешествии» Стерна или в драматической коллизии «Племянника Рамо» Дидро, где истина столь иронически оборачивается своими противоположными аспектами в споре добродетельного философа — рационалиста с циническим хищником Рамо… Этот процесс самокритики Просвещения, развертывающийся в художественной литературе, блистательно завершается в «Фаусте», где диалектика осознается как закон бытия и где разум воспринимается в его соподчинении всей действенной жизненной практике человечества: «Суха теория, но вечно зеленеет древо жизни». Эта самокритика имела в своей основе объективную закономерность: в ходе исторического развития обнажались противоречия, заложенные в самой просветительской идеологии, хотя только позднее стало очевидно, что «царство разума было не чем иным, как идеализированным царством буржуазии» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 17). Наиболее проницательные умы XVIII в. уже улавливали некоторые признаки того социального антагонизма, который вскоре раскроется в недрах третьего сословия, до поры до времени выступавшего единым фронтом против общего врага — феодального правопорядка.