Заболотин обернулся к воспитаннику, но тот старательно удерживал на лице невозмутимое и доброжелательное выражение. Только губы чуть шевелились, словно он про себя посылал президента по очень далёкому болотному адресу. Хм, раз не краснеет — значит, всё-таки приличному.
За милым пустячным разговором гость и президент с, изрядно пополнившимся президентскими охраной и секретарями, сопровождением вошли в холл галереи. Тут же будто из воздуха соткались первые, пока робкие репортеры. Заболотин с усмешкой позволил Сифу ловко просочиться вглубь «эскорта», подальше от фотоаппаратов и видеокамер, укрывшись от их назойливого внимания за Алексеем Краюхиным.
— Не любишь их? — подмигнул Краюха, на секунду отвлекаясь от своей крайне важной обязанности: сверлить суровым взглядом толпу.
— Не люблю, — подтвердил Сиф, чувствуя себя между бывшим снайпером и Заболотиным в полной безопасности. — Не прощу… тех.
— Но ведь эти — не те, — Алексей знал, о чём говорит Сиф. — И общего не имеют с… ними.
— Мне всё равно.
Заболотин вполуха прислушивался к этому тихому разговору, всё равно он был интереснее сугубо дипломатических словоизлияний президента. Полковник не хуже Краюхи знал, в чём дело, и откуда взялась такая жгучая нелюбовь Сифа к служителям журнальных культов, и мог лишь посочувствовать юному фельдфебелю. Но Сиф сочувствие переваривал обычно плохо, так что оно осталось при Заболотине невостребованным.
А история та была обыденна для войны. Подобные ей случались всегда. Стоило оказаться слишком близко к столице, где жизнь, вопреки всему, ещё сохранилась, как слетались суетливые репортеры самых разных стран…
Небо было тёмное-тёмное, синие, но звёзд, больших, колких, как скомканные обрывки фольги, почти не было видно. В темноте терялись границы между чистым небом и облаками, и только по остренькому звёздному посверкиванью можно было примерно догадаться, где что. Город, так долго стоящий мёртвым, с удивлением слушал, что происходит в нескольких его домах, неуверенно думая: а вдруг, жизнь? Его ещё утром разбудили автоматные очереди и взрывы, и вся эта кутерьма тянулась долго-долго… А потом стихла, перестало громыхать, посылая вокруг смерть. И теперь город слушал наступившую тишину и понимал, что она не старая, мёртвая, а живая. Шаги, тихие голоса, окурки, аккуратно прикрытые ладонью, чтобы не светиться сигаретным огоньком, короткие рапорты и приказы вполголоса. И ночь, городская и безучастная к происходящему.
Не жизнь это вернулась. Это война ещё раз пришла, такая же равнодушная к судьбам людей, как полгода назад.
И людям, смутившим покой городка, некогда заглядываться на небо, даже если они устало привалились спиной к стене и замерли, впитывая в себя драгоценное время отдыха. Почти все вокруг них спят, кроме караульных, замерших где-то в соседних помещениях. За несколько домов от них застыл ещё один дозор, поглядывают на часы и мечтают, чтобы часовая стрелка наконец доползла до цифры 4. Примерно в четверть пятого их сменят. Осталось немного, сейчас уже без пяти, если посчитать в среднем, сколько у кого показывают часы.
В первом доме как раз караул только что сменился. Это сошедшие с дежурств бойцы привалились к стене, стараясь расслабиться и вздохнуть спокойнее — напряжение не давало забыться сном, только непонятной звериной дремой.
— Ничего? — послышался рядом тихий голос. Бойцы узнали капитана Заболотина и облегчённо вздохнули. Их бывший ротный, а теперь командир батальона, присел на корточки рядом с ними.
— Ничего, — подтвердили они, и кто-то привычным жестом протянул почти пустую пачку сигарет.
— Я всё ещё не курю, — твёрдо отказался капитан. — Ладно, раз ничего — спите. До рассвета уже недолго. Скоро подойдут «Встречающие».
— И вам сна, вашбродь, — отозвался один из бойцов, рыжий и кажущийся по-прежнему толстым, хотя на самом деле он за службу похудел более, чем вдвое. Просто широкий костяк и круглое лицо сохраняли ему «полный» вид.
Здесь давно никто никому не желал спокойной ночи и добрых снов. Здесь просто желали сна. Без сновидений лучше всего.
Заболотин поднялся на ноги и почти неслышно отошел. В сонной тишине, если прислушаться, можно было уловить, как он пересёк квартиру, вышел на этаж и, скрипнув, будто случайный ветер сквозь разбитые окна подул, дверью в соседнюю, вполголоса сказал кому-то:
— Да это я, спи. Дежурных спрашивал.
Бойцы, впрочем, догадывались, кому: скорее всего, пацану-приблуде, Индейцу. Мальчишка, вроде, долго пытался Заболотина убить, но последнее время в их отношениях этого было незаметно. Капитан всё так же пёкся о «подопечном», а подопечный… кажется, теперь не имел ничего против.
Рассвет залил холодным осенним светом город, пустынные дома с провалами окон, лишённых стёкол, и передвигающихся аккуратно, тихо, но торопливо солдат. Где-то впереди уже на подходе была рота «Встречающих». Осталось лишь дождаться её и ударить по выринейцам с двух сторон. А пока подразделение стягивалось ближе к окраине города и, соответственно, к противнику, чтобы не мешкать при ударе.
УБОН — ударный батальон особого назначения — отличался от всех других частей тем, что посередине перемещения до места назначения их могли сдёрнуть с задания и отправить «закрывать дыры» по дороге. Так было и сейчас — дивизия Равелецкого осталась далеко впереди, а УБОН разбирался с местными силами, мешающими пройти остальным частям.
Время тягучими каплями переливалось через край бокала-настоящего, утекая в прошлое так медленно, что казалось, капля вообще остановила всякое своё движение. Светало. Царила напряжённая тишина. Молчали «выри», молчали русские. А потом в какой-то момент капля-время сорвалась вниз, стремительно ухнула куда-то, всё завертелось в бешеном круговороте: сообщение по рации, что пора встречать, первая, прощупывающая атака. Уже более уверенный удар. И чуть дальше, ниже по течению реки, ещё один — это подошли, подоспели «Встречающие».
Горячка боя долго не отпускала Заболотина, голова раскалывалась на множество неравных частей, мешалось в мыслях всё: приказы, которые надо отдать, информация от разведки о расположении врага, беспокойство о бойцах и, поверх всего, — беспокойство о маленькой уверенной фигурке со злым, как всегда во время боя, лицом. Сивку, казалось, никакие пули не брали, но, всё равно, когда он оказывался под обстрелом, передавая бойцам приказы и, заодно, патроны, сердце Заболотина замирало. Вообще-то, мальчишка хотел вновь достать автомат и «нормально пощёлкать этих гадов», но дальше словесных споров дело не пошло: поворчал-поворчал и послушно принялся передавать приказы.
Почти никто не заметил, в какой момент боя они слились с ротой «Встречающих».
Зато то, что появились несколько посторонних человек, заметили многие. Некоторые лица были знакомые — например, великан-Морженов с неизменным фотоаппаратом, изрядно поцарапанным, но целым и исправно отщёлкивающим кадры. На военкоре или, вернее, Военкоре с большой буквы, потому что на всём фронте его так и звали, был камуфляж без знаков различия и солдатская каска, но о себе Морженов беспокоился гораздо меньше, чем о фотоаппарате. Лицо Военкора сосредоточенное, в глазах затаилась боль, он знает войну, он знаком с ней очень близко, но на губах иногда застывает восторженная детская улыбка.
А вот и другие лица. Чужие, незнакомые. Корреспондент какого-то телеканала в голос ругает своего помощника с камерой, который замешкался и не дал вовремя нужный кадр крупным планом. Бой кончается, можно вылезти из укрытий и поторопиться заснять «боевые действия как они есть».
На лице репортёра нейтральная улыбка: он ощущает себя выше всего происходящего, его задача — показать то лицо войны, за которое ему заплатят, не в России — так за рубежом — там людям любопытно всё, что касается русской войны. В отличие от Военкора, взор — и окуляр фотоаппарата — которого притягивают лица солдат, неприглядная военная правда и, при этом, чарующая своей хрупкостью здесь, в бою, жизнь, телевизионщик гонится за красочными панорамными кадрами, заставляющими зрителей ощутить щекотание адреналина и довольное осознание, что они, в отличие от попавших на экран, в полной безопасности своего маленького мирка квартира-работа-досуг-у-телевизора.