Поэтому телевизионщик старается вылавливать особые кадры и ракурсы: вот русский автоматчик приник к прицелу, а вот и его цель — молоденький выринеец-гранатометчик, почти мальчик, лет восемнадцати на вид, с отчаянным видом сжимающий своё оружие. И на этом фоне корреспондент спокойно, чуть ли ни с улыбкой рассказывает что-то про фронт, неудачные операции и ошибки командования. К его трёпу солдаты, находящиеся рядом, не прислушиваются, каким-то внутренним чутьём угадывая, что услышанное может только испортить им настроение и всё.
Лица, кадры, ракурсы. Приказы, выстрелы, передвижения на новые позиции. Бой подходит к концу, затихают последние взрывы, выринейцы уходят, забирая раненых. Им не мешают, но на всякий случай остаются в боевой готовности ещё долго.
Пришло время встретиться командирам. Капитан Заболотин некоторое время растерянно буравит взглядом командира прибывшей роты, затем коротко восклицает:
— Вадя!
— Жорик! — Вадим Кром стаскивает с головы каску и крепко сжимает протянутую руку. — Ну и встреча. Здорова!
— И тебе не болеть, — Заболотин медленно улыбается, словно с лица кто-то стирает усталость и беспокойство.
— Ну мы молодцы! — Вадим оглядывает «поле брани». Теперь в напряжении боя остались только взвод-два, следящие, как уходят последние выринейцы. Остальные русские солдаты пересчитываются, строятся, перевязывают раненых, офицеры проверяют состояние рот, готовятся докладывать. Заболотин и Кром разглядывают друг друга и неуверенно улыбаются.
К ним подошёл Сивка, как обычно чумазый и невредимый. Заболотин улыбнулся и ему, потрепал по светлым вихрам, ничуть не смущаясь своей не к месту проявившейся нежности. Или, может, вполне к месту?
Пацан смотрит на Крома исподлобья, недоверчиво — и молчит. Горячка боя его уже покинула, но тоска по «песку» ещё не вернулась — блаженное опустошённое состояние. Заболотин отсылает мальчишку к бойцам, которые к нему уже привыкли, найдут, чем занять. Помощь всем нужна, а сейчас особенно санинструкторам.
Мимо, ревниво хвастаясь кадрами, прошли двое журналистов одного журнала.
— Притащил братию пера и фотоаппарата? — недовольно покосился на них Заболотин.
Вадим вздохнул:
— Была б моя воля — взял бы с собой Военкора, Рогожева да На-документы, остальных отправил бы в тыл однозначно. Но ты же знаешь, какие у всех бумажки. Пришлось захватить всю ораву. По счастью, бо?льшая часть свалит уже скоро. Нужны им были кадры боевых действий — получайте, распишитесь, отправляйтесь по домам.
— Неужто и На-документы свалит? — усмехнулся Заболотин, взглядом отыскивая прыткого мужчину с громоздким фотоаппаратом, блокнотом и карандашом в зубах. Тот уже беседовал с кем-то из солдат, добродушно посмеивающихся в ответ на его фразы. Широко закивал, и до командиров донеслось его извечное:
— Ну давайте сфотографирую! Ну, это же всего минутка! Как на документы — щёлк, и всё!
— Не, этот застрял надолго, — качнул головой Кром. — Ну да Бог с ним, не мешается. Меня телевизионщики беспокоят. Рожи у них больно сытые, да и сами они непуганые. Таких война не любит. Впрочем, пока все целы — и ладно. В случае чего, можно положиться на Военкора, он присмотрит.
Военкора, пожилого уже, бывшего военного, оставившего в Чечне семь лет и одну ногу — уважали все. За доброту голоса, за здравый смысл и рассудительность, за правду о войне. И ещё за то, что он был солдатам свой — не лез, куда не просили, не приставал, но всегда выслушивал. А ещё знал очень-очень многих в самых разных частях армии и охотно передавал приветы. Да, на Морженов присмотрит за «коллегами» в случае чего, на него можно положиться. Репортёр он опытный, знает, что к чему.
Поговорив ещё недолго, Кром и Заболотин разошлись по своим людям. Посыпались доклады, сообщения, уточнения и рапорты, и всё-всё надо было увидеть своими глазами, проблемам найти решения, вопросам — ответы.
По счастью, тяжелораненых почти не было. Правда, те, что были… Глядя на отчаянное лицо санитара, кончающего перевязку одного из таких «тяжёликов», на взгляды, которыми санинструкторы обменивались, Заболотин понял, что мало кто из «трёхсотых» дотянет до госпиталя. В груди обрадовалась давящая пустота, которую хотелось либо выплеснуть гневом, либо залить содержимым фляги. Но сил кричать не было, а выпить Заболотин себе не дал. Не время. Ещё надо связаться с «Центром». А ещё…
Боясь, на самом деле, ответственности до дрожи, Заболотин ещё поручиком привык самолично следить за всем происходящим. За каждым человеком. Даже когда стал командовать целой ротой, не сумел себя заставить полагаться на доклады, всегда проверял всё сам. И теперь, когда с батальоном такое чисто практически проделать было невозможно, капитана охватывала неуверенность. Правильны ли все его действия? Так ли поступил бы Женич? — ах, если бы он только вернулся!
… В себя офицер пришел только через четыре часа напряженной мозговой деятельности. В голове не осталось свободного от мыслей о батальоне места — ведь два из четырёх часов Заболотин посвятил координированию действий двух, шедших параллельным курсом подразделений его УБОНа. Надо было выдвигаться согласно приказам Центра дальше. Пусть батальон устал и потрёпан, но «вертушки» смогут их встретить только в нескольких километрах отсюда…
Сил держаться «на плаву» на марше уже не осталось, где-то глубоко внутри упрямо крутилась противная усталая мыслишка: «Это несправедливо! Почему я? Мне всего двадцать пять, я уже три года не видел России, я не хочу быть ответственным за сотни людей… Да даже ответственность за одного Индейца меня скоро доканает…»
Сам пацан сидел рядом, закрыв глаза и уйдя куда-то внутрь себя — так он прятался от внешнего мира и ломки. Множество новых лиц ввергли его в оторопь, особенно репортёры. Он нахватался от солдат глухого недоверия к этим странным, невоенным чужакам, ещё плохо понимая, что они тут делают со своими фотоаппаратами и видеокамерами.
— Сивка, — Заболотин коснулся его плеча, понимая, что заснуть сейчас не удастся, как бы сильно ни хотелось. Напряжение слишком сильно.
— А? — с запозданием откликнулся мальчишка и только после этого открыл глаза.
— Ты спал, что ли? — всё-таки спросил мужчина, хотя для него уже было очевидно, что мальчишка даже не дремал.
— Не, — подтвердил его догадку Сивка и вдруг спросил: — А те, репортёры, куда уехали?
— Я полагаю, в город, откуда они сюда приехали. А оттуда на самолёте ещё куда-нибудь, может, в Россию, — ответил Заболотин, скосив глаза на заснувшего Военкора, который ехал вместе с ними. Морженов чуть похрапывал, крепко и бережно, как ребенка, прижимая к себе фотоаппарат. — Они по телевизору и в газетах будут рассказывать мирным жителям о войне.
— И они будут рассказывать правду? — неожиданно усомнился мальчишка, рано проявившемся у него военным чутьём угадывая главную проблему всех репортажей.
— Смотря какие они люди, — жёстко ответил капитан. — Есть те, которые за этой правдой сюда и приехали. А есть — которые пожаловали за второсортной сенсацией.
— Сенсацией? — переспросил, услышав незнакомое слово, Сивка, наморщив лоб, отчего сразу показался старше своих девяти лет.
— Ярким, запоминающимся событием. Которым заинтересуются. Например, мирным людям всегда интересна далёкая от них война, — Заболотин помолчал, осознав вдруг, что рассказывает о мирных людях, как о каком-то сказочном народе, сам почти не веря, что где-то нет войны. Это его даже не напугало, просто появилось ощущение глухой неизбежности. Два года войны растянулись на всю его жизнь, вытеснив из памяти мирное прошлое. — Так уж устроены люди.
— А эти… репортёры… они не расскажут лишнего? О расположении войск, о всём таком? — как-то очень по-взрослому спросил мальчик. Как-то очень по-офицерски.
Заболотин ответил не сразу, поймав себя на уже, кажется, давно сформировавшейся мысли, которая только сейчас всплыла на поверхность. Мысль эта не имела отношения к репортёрам: «Доложу командованию. Сивка останется с нами. Он думает, как офицер, как солдат, не всегда, но… часто. Прирождённый… военный?»