Что до массы буси, она тоже изменилась. Значительно расширившись, она включила в себя множество разнообразных лиц, более или менее постоянно носивших меч, обремененных властными обязанностями или не имевших таковых; большую часть времени они не считали себя связанными с непосредственным господином и не ощущали себя частью лестницы феодального типа. Кстати, поскольку в японской рыцарской традиции не существовало понятия ленного сеньора, в любой критической ситуации они сохраняли постоянную свободу выбора, все более явственную изо дня в день; их верность часто была переменчивой и всегда опасной для их вождей.
Асикага очень скоро и несомненно лучше, чем кто-либо, оценили чрезвычайную сложность такого положения: с XIV по XV вв. они все больше отдалялись от дел, предпочитали посвящать себя искусствам, размышлению и замыкались в маленьком земном раю, какой не раз строили исключительно для себя. Они тоже, как и бездействующие министры двора, утрачивали интерес к власти, за что историки никогда не упускали случая их упрекнуть. Но, возможно, они просто-напросто чувствовали, что Япония ускользает у них из рук. Действительно, происходили глубокие перемены, на которые по-настоящему не мог повлиять никакой правитель.
Историки экономики ныне считают, что до 1300 г. режим Камакуры переживал период инфляции — из-за массового ввоза китайской монеты, практикуемого и поощряемого правителями Минамото, а потом Ходзё. Зато в XV в. китайцы резко сократили международную торговлю, ответственную, на их взгляд, за тяжелейшее бедствие — сокращение монетной массы за счет утечки металла. И поэтому Япония, привыкшая к континентальной монете, вступила в период дефляции, как раз в момент, когда здесь начал формироваться новый тип человека — нувориши ( утокунин), которые богатели за счет того, что ворочали деньгами и извлекали из этого выгоду. Часто сочетая шовинизм со стремлением к действиям, выходящим за рамки обычных моральных норм, они в основном пополняли беспокойные ряды последователей школы Нитирэна. Они также входили в число первых элементов городской буржуазии, которая тогда росла и оказывала услуги роду Асикага и богатому рыцарству, предоставляя им редкие и вожделенные изделия китайских и корейских ремесленников.
В то время как одни богатели, открывая для себя новый образ жизни, другие — крестьяне — хирели. В результате быстрого развития ранней монетной экономики, как повсюду в подобной ситуации, земледельцы беднели, потом влезали в долги, потом беднели еще быстрее. Наконец, когда нищета становилась невыносимой, они восставали. Обычная схема возникновения голодных бунтов. Но в Японии эти сельские восстания ( до икки) с 1428 г. отличались совершенно особой оригинальностью: самые энергичные из крестьян, которые стали буси(поступая на службу к сеньору, как только им позволял режим полевых работ), были хорошо тренированы, дисциплинированы и умели придавать своим жакериям организацию военного образца. Как правило, в течение XV в. их действия были настолько эффективными, что они добивались удовлетворения почти всех требований.
В такой ситуации было мало шансов, что движение утихнет, тем более что материальные трудности в деревнях только нарастали, а все более многочисленные элиты — придворные аристократы, феодальные сеньоры, а теперь и буржуа — по крайней мере отчасти жили за счет крестьянского труда. В 1460–1461 гг. сельское население области Киото и окрестностей озера Бива косил страшный голод. Голодающие стали негодовать на ростовщиков и на сеньоров, слишком алчных и неумолимых; они обратились к сёгуну в качестве третейского судьи. Последний, обрадовавшись возможности поставить в неприятное положение тех, от кого зависел сам, занимая у них деньги, принял решение в пользу крестьян; но еды у последних от этого не прибавилось.
Каждый чувствовал, что общество меняется; могущественные высокородные вельможи были колоссами па глиняных ногах; настоящие богатства принадлежали другим людям и находились в городах, где формировалась новая жизнь; крестьяне же, которых так расхваливали моралисты, были прикованы к земле. Короче говоря, мир перевернулся в положение «низшие над высшими» ( гэ коку дзё), как гласила молва.
Тем не менее если бы кто-то в самом начале XV в. мог посмотреть па Дальний Восток издалека, он бы приветствовал зарождение мирной эпохи: в 1401–1402 гг. Китай и Япония обменялись посольскими миссиями. С 1405 по 1419 гг. с минским Китаем даже официально велась торговля, которую в основном финансировало бакуфу, в данном случае выступавшее в роли инициатора. Однако с самого начала обмен происходил в причудливых обстоятельствах, и его участники занимали противоречивые позиции. Например, в 1410 г. к китайскому двору прибыла японская миссия. В качестве ответного шага император Юнлэ сразу же отправил к сёгуну посланника, которому китайский дипломат должен был передать дружеское письмо, а также денежный дар. Вопреки всем ожиданиям, Ёсимоти, тогдашний сёгун, отказался принять посланца Юнлэ, не дав объяснений, но выказав себя оскорбленным. Китайцы, ничуть не обескураженные, через несколько лет, в 1417–1418 гг., возобновили переговоры. Безо всякого успеха: конечно, японцы не скрывали, что им не терпится установить торговые отношения с Китаем, но по-прежнему отказывались входить в число данников, снова притязали на положение соседей, единственных в своем роде, и требовали особого статуса, который сделал бы их привилегированными партнерами китайцев. Последние рассердились и пригрозили маловероятными репрессалиями; если бы об этом услышали в Японии, это бы не столько взволновало политические круги, сколько усилило борьбу за власть внутри бакуфу, борьбу, вырождавшуюся в братоубийственные столкновения с катастрофическими последствиями, которые были сразу же заметны. Действительно, в тот самый момент, когда в Японии находились китайцы, Ёсимоти занимался прежде всего организацией убийства одного из своих братьев. Несомненно, с его весьма своеобразной точки зрения он поступил правильно — в следующем, 1419 г. торговля с Китаем возобновилась. Но экономическая власть начала ускользать из рук сёгунов.
В течение десятка лет официальную торговлю с минским Китаем брали на себя и финансировали крупные монастыри и настоящие лидеры регионов, богатые даймё— возможно, питая иллюзию, что это очень рискованное предприятие даст прибыль. Эта форма приватизации международных отношений имела по крайней мере одно достоинство — она уводила на второй план щекотливые вопросы национального самолюбия. Тем не менее не все проблемы от этого исчезали. В 1435 г., например, японцы привезли в Китай намного больше меди и серы, чем было нужно китайскому правительству; поэтому китайцы отказались платить по ценам, назначенным японцами, так что последние в конечном счете были вынуждены продать товар со скидкой, чтобы не потерять всё, и вернулись обозленными. Позже, в XVIII в., с такими же трудностями встретятся европейские купцы.
Тем временем на архипелаге социальная и политическая ситуация ухудшалась изо дня в день, так что крестьяне Ямасиро (в области Киото) в 1440 г. даже вновь начали совершать насилия. В следующем году был убит сёгун — не повстанцами, а одним из полководцев. Последний хотел отомстить за своего господина, которого Ёсипори — покойный сёгун — довел до самоубийства, чтобы наказать за притязания на независимость. Никто не оплакивал Ёсинори: творя преступление за преступлением, бакуфуутратило всякий авторитет, как практический, так и нравственный.
Дела шли все хуже еще лет пятнадцать, пока в 1467 г. не началась война эры Онин; справедливо или нет, в национальной памяти она осталась одним из воплощений бесчисленных бедствий, какие только могут поразить страну.