Но вдруг произошло немыслимое: в 1684 г. Масаёси был убит одним из своих кузенов, прямо во дворце сёгуна, что еще скандальней — в зале Совета, причем, похоже, никто так и не понял причин этого поступка. То, что убийца тоже расстался за это с жизнью в силу действующих юридических установлений, ничего не изменило в сути проблемы: преступление такого рода, совершенное в кулуарах правительства, еще раз показывает, насколько в обществе Эдо, даже запрятанном под крышку выкованного сёгунами Токугава котла законов и морали, было живучим индивидуалистическое насилие прежних веков.
Похоже, Цунаёси очень потрясла эта история. С тех пор он отказался ходить на заседания Совета и общался с его членами только через посредников. С годами он все меньше интересовался делами и все больше полагался на нового советника — Янагисава Ёсиясу (1658–1714), которого вельможи постоянно высмеивали за скромное происхождение и за то, что своим успехом он был обязан только ненадежному расположению сёгуна. Но что мог поделать Ёсиясу с ухудшением ситуации в экономике, баланс которой, непостоянный по своей природе, теперь начал сменяться иногда подъемами, а все больше спадами, повлиять на которые не мог никто? Правительству пришлось прибегнуть к обычным средствам — неизбежному чередованию девальваций (первая случилась в 1695 г.) и повышений налогов, чтобы поддерживать существование административной системы, которая, так же как и класс самураев, ее лучший цвет, из поколения в поколение в демографическом плане развивалась непропорционально ресурсам, предназначенным для ее сохранения. В 1690 г. некий Мицуи, фабрикант сакэ (рисовой водки) из Эдо, стал финансовым агентом как сёгуната, так и императорского дома, спасая сильных мира сего за счет денег, которые зарабатывали буржуа новых городов. В 1694 г. десять гильдий Эдо получили официальное одобрение, которое сёгунат умел обращать в деньги, когда считал нужным. Но за несколько поколений накопились долги — которые никогда не возмещали, кроме как привилегиями или почестями, столь же завидными, сколь и неприбыльными, — и кредиторы разорились точно так же, как и их высокопоставленные должники.
Этим временем отмечен и заметный рост числа мусюку, «бездомных», которое каждую зиму пополняла масса крестьян, пришедших в город искать счастья и, увы, не нашедших его. Все оказывались на улице, рядом с разорившимися ремесленниками и с торговцами, вынужденными закрыть свои лавки, оттого что не смогли вернуть долги. В 1687 г. Цунаёси пожалел их, как жалел всех бедных на свете. Он ввел практику собирать больных — а также зачинщиков смут, рассматриваемых как душевнобольные, — в дома заключения ( тамэ). Благотворительность и введение перегородок в обществе шли рука об руку, как и повсюду.
Однако Цунаёси тоже начал чувствовать себя плохо, очень плохо. Он страдал, помимо прочего, оттого, что у него не было наследника мужского пола, и в конце концов счел это следствием давнего греха, совершенного в прошлой жизни. Его мать, которую он почитал, нашла ответ в астрологии: Цунаёси родился в год Собаки, и это могло означать либо то, что в одном из прошлых воплощений он был жесток с одной или несколькими собаками, либо то, что позже он переродится в теле подобного животного. Поэтому в 1687 г. Цунаёси издал еще несколько эдиктов о защите живого вообще и особенно о защите собак. Он велел собирать в Эдо бродячих собак и селить их в приюте, организованном в долине Мусаси, в то время как за жестокость к животным сурово наказывали, мучителей могли приговорить к смертной казни, чего современники ему не простили.
Сегодня трудно оценить влияние подобных действий; бесспорно одно — никто не воздал сегуну должное за его благотворительные дела, вполне реальные, пусть даже представления того времени могут нас шокировать. Цунаёси получил лишь саркастическое прозвище «Ину-кубо», «собачий сёгун». Такова история, которую скоро триста лет как рассказывают хронисты. Современный историк может увидеть здесь и другое: весьма последовательное буддийское мировоззрение, питавшее очень современную чуткость к сообществу всех живых существ, но слишком мало соответствовавшее представлениям времени — не жалевшего крови ни людей, ни животных, — чтобы несчастный сёгун не стал объектом насмешек, сказавшихся в конечном счете и на его деятельности.
Энгельберт Кемпфер (1651–1712) был немецким врачом и авантюристом по духу. В 1689 г. его назначили в Батавию офицером санитарной службы; ему выделили кабинет — простое открытое помещение на набережной порта. Счастливой звездой для Кемпфера стал Иоханнес Камфиус (1635–1695) — в то время директор местного бюро Нидерландской Ост-Индской компании. Камфиус хорошо знал Японию: он несколько раз побывал на унылом островке Дэдзима в Нагасаки и подорвал свое здоровье, пересекая в плохую погоду холодную вулканическую область Хаконэ (в том горном массиве, где находится знаменитая гора Фудзи); эту территорию, сегодня самое туристское место, — величественную, со снегами и серными фумаролами — надо было пройти, чтобы попасть в Эдо и засвидетельствовать почтение сёгуну, что иностранные купцы были обязаны делать ежегодно. Камфиус, вопреки или благодаря этим неудобствам, которые местные жители с грехом пополам пытаются преодолевать, безоговорочно восхищался японским образом жизни. Вернувшись в Батавию, он не успокоился, пока не построил себе дом, какие строили на архипелаге, и бесцеремонно навязывал гостям блюда японской кухни, а также свежеизготовленные деревянные палочки, чтобы есть эти блюда. Итак, это голландец Камфиус убедил немца Кемпфера отправиться в свою очередь в Японию: ему казалось, что культура, тонкая наблюдательность этого врача в сочетании с даром точного, если не вдохновенного рисунка позволят тому одновременно расширить связи с сёгунатом и провести превосходное обследование страны, богатой разнообразными возможностями и при этом труднодоступной. Оба тщательно подготовились к путешествию, при этом директор позволил врачу широко пользоваться библиотекой японской литературы, которую он собрал.
Результатом стал столь детальный отчет голландской делегации во главе с Кемпфером, что он и по сей день служит для воссоздания важных сторон архитектурной истории Киото или Эдо. Прежде всего он с большой точностью описывает обе аудиенции — официальную и неофициальную, — которые сёгун Цунаёси дал иностранцам. Цунаёси, его близких и жен, сидевших, согласно протоколу, за ширмой, очень забавляли позы, которые принимали голландцы, когда их просили здороваться, петь, танцевать; высшей точки веселье достигло, когда путешественники согласились снять и показать различные части своей одежды и даже удалить свои парики. Кемифер, на которого это, похоже, не произвело большого впечатления, действительно как мог удовлетворил любопытство сегуна; он не преминул, чтобы вознаградить себя за это, тайком понаблюдать за хозяевами, насколько это позволяла поверхность ширм, экранов и присутствие недоверчивых телохранителей. Он не пишет, видел ли изящных собак, которые были постоянными спутниками сегуна.
Потом группа иностранцев вновь двинулась по дороге Токайдо, чтобы вернуться на Дэдзиму, в Нагасаки. И Кемпфер постоянно рисовал. Его взгляд был уникальным в том смысле, что сюжеты, которые он считал нужным фиксировать, имеют лишь отдаленное отношение к обычным темам японской живописи, хоть бы и жанровой: хижины бедняков с удобно устроенными туалетами в красивых местах — взгляд врача был практическим, даже социальным. А когда он пересекал сельскую местность, ботаник тщательно отмечал растения, интересовавшие его, а также химический состав почвы, в которой они росли. Благодаря этому сообщение Кемифера о его путешествии — далеко не просто отчет о зарубежной поездке, которых столько опубликовано с 1650 г. Оно представляет собой нечто вроде фотографии Японии 1690-х годов. Однако записные книжки врача и текст, изданный в 1727 г. в Европе, уже после его смерти, на английском языке, подготовленный редакторами, которые не знали Японии и не имели никакого шанса понять соображения автора, разделяет целая бездна. Такая же подгонка под издательские нормы и приспособление к предполагаемым вкусам публики сказались на обработке рисунков Кемпферa, иногда неумелых и скупых, но всегда точных. Голландское и французское издания, сделанные на основе английского, — они даже использовали медные гравировальные доски последнего для иллюстраций, — лишь несколько шире распространили искажения и приукрашивания, сделанные в чисто коммерческих целях. Что касается немецкого издания, вышедшего лет через пятьдесят, его редакторы ограничились тем, что поместили напротив тех же искаженных полосных иллюстраций текст, судя по аннотации, переписанный и переделанный в духе того времени. Оригинальную рукопись Кемпфера, написанную по-немецки, лишь недавно нашел один современный издатель, уважительно относящийся к филологии.