Из моих наблюдений над особенностями константинопольской жизни мне остается сообщить еще очень немногое. Я не имел случая говорить о константинопольских нищих и собаках, между тем сказать о первых я почитаю своим долгом, а молчать о последних невозможно. Есть и в Константинополе назойливые и дерзкие нищие вроде московских (особенной назойливостью отличаются какие-то цыганки с ребятами на руках); но не о них я стану говорить. Если вы идете на пароход или прогуливаетесь по лучшим людным улицам, то нередко встречаете каких-то пожилых субъектов в фесках, опрятно одетых и выглядящих отставными профессорами, живущими на слишком скромную пенсию, субъектов, держащих в руках металлические тарелки вроде тех, какие составляют принадлежность небогатых сельских церквей в России. Эти люди при виде проходящих не двигаются с места, но произносят с благоговением одно и единственное слово: «Алля-Алля». В лице этих скромных людей мы имеем дело с турецкими нищими. Они ни к кому не пристают, не клянчат, не бегают за милостивцем, а просто стоят, произнося свое: «Алля». Я считаю турецких нищих лучшим украшением Константинополя. Приходилось встречать и греков-нищих: они, конечно, не возглашают: «Алля», но зато, имея в руках такие же тарелочки, как и турки-нищие, и будучи одеты не хуже их, тихо сидят в украинных местах большой улицы и поют церковный гимн. Греков-нищих я встречал немного. Своим контрастом с обычным представлением о наших нищих, и греки-нищие представляют трогательную картину.
Как нищие, о которых я сейчас сказал, составляют, по нашему мнению, лучшее украшение Константинополя, так уличные собаки представляют крайнюю степень константинопольских безобразий. Не видав этих собак, нельзя составить себе о них понятия. Таких собак везде, в особенности в Галате, великое множество. Они не знают ни дома, ни крова, ни хозяина. Родятся, проводят жизнь, производят потомство, вскармливают его и наконец умирают — на улице. Нравы их совсем не походят на нравы наших собак. Бо́льшую часть своей жизни эти собаки лежат неподвижно, выбрав местечко поблизости от тротуара со стороны улицы; располагаются не в одиночку, а причудливыми живыми гирляндами — по 8–10 штук. Ежеминутно они рискуют потерять хвост, ногу и лишиться самой жизни, но они остаются равнодушными ко всем возможным невзгодам. Они фаталистичны, как беззаботные покровители их — турки. Странно, что все собаки одной масти — рыжеватой, и все одного типа, мало похожего на нашу дворняжку. Шерсть их коротка, а ноги длинны — в противоположность характерным свойствам наших дворняжек, имеющих короткие ноги и длинную шерсть. Еще больше эти собаки отличаются от наших дворняжек своими нравами. Константинопольские собаки никогда не лают ни на проходящих, ни на тех лиц, которые наступают им на ноги и хвост, — в последнем случае они только несколько передвинутся с места. Ни одна собака не выражает ласки ни к себе подобным, ни к человеку: ни столь характерного для наших собак виляния хвостом, ни умильных взглядов этих последних — я никогда не замечал у турецких собак. Они индифферентны ко всему на свете и безропотно подчиняются своей судьбе, как истые исчадия Востока. Не имея лучших качеств наших собак, они не имеют и их дурных свойств: наши собаки жадны до безобразия и при виде брошенной кости бросаются сломя голову к лакомому предмету; ничего такого нет у константинопольских собак: бросайте около них, что хотите, — они останутся неподвижны, наслаждаясь сном или дремотой; они только тогда поднимаются на ноги и начинают поблизости отыскивать пищу, когда проголодаются, но утолив голод, снова ложатся на бок. Вонь и нечистота улиц в значительной мере обязаны своим происхождением этим мнимым санитарам турецкой столицы.