Представая то в облике богини, то гетеры, женщина соглашается на эту двойную и двойственную роль, когда она приступает к совершению магических обрядов, связанных с культом красоты, ибо она является еще и жрицей великой тайны, превосходящей ее разумение и силы. Сей амбивалентный статус как раз и является статусом зеркала; красота, мудрость и тщеславие тают и образуют единый сплав, из коего рождается единый символ, ибо одно и то же зеркало, которое срывает с красоты покровы и возбуждает желание, также предупреждает о хрупкости и недолговечности красоты, а потому и призывает к осторожности.
Хотя в XVII в. зеркало уже было предметом довольно распространенным, так сказать, «предметом ежедневного применения», тем не менее оно продолжало быть объектом проклятий, сыпавшихся в его адрес из уст проповедников, и оно превратилось в символ общества греховного, основанного на фундаменте из ложных ценностей, где было принято выставлять напоказ богатство и кичиться им. «Те, что посвящают свои заботы суетным стремлениям достижения земной славы и придания своей внешности особой притягательности при помощи зеркала, те возбуждают в душах своих сильнейший зуд желаний»61.
Вокруг темы тщеславия и отражения воздвигается «здание» нравственности эпохи классицизма. Мария-Магдалина перед зеркалом, кающаяся грешница, являющаяся одновременно воплощением двух пороков: сладострастия и тщеславия, возникает на полотнах живописцев; рядом с зеркалом обычно стоят свечи, песочные часы, лежит череп, т. е. символы скоротечности времени. Отражение и изображение на полотне, которое вызывает восхищение сходством с предметами и объектами, которые «в оригинале не привлекают внимания и не вызывают восторга», лучше всего символизируют двойственность эпохи, готовой, вроде бы, всегда и во всем разоблачать и осуждать самолюбие, т. е. эгоизм, эпохи, одновременно позволяющей членам общества предаваться неустанному коллективному процессу созерцания самих себя в зеркалах и на портретах, образовывавших бесконечные галереи, процессу, в ходе коего у членов общества возникали галлюцинации, и они видели только самих себя и никого больше.
Себялюбие наследует черты, которые Эразм Роттердамский «зафиксировал» в образе Филотии, очаровательной, обольстительной, ласковой и льстивой женщины, держащей в руке зеркало, осыпающей насмешками разум и накидывающей на мир покров иллюзий, обволакивающей мир тонкой паутиной лжи. Великие моралисты считали себялюбие настоящей душевной болезнью и изображали его в виде кривого зеркала, искажающего точку и угол зрения и питающего воображение суетными желаниями. Ораторианец Сено62 утверждал, что себялюбие есть не что иное, как вожделение, ведь вожделение или похоть, по его мнению, подразделяются на три вида: «любовь к наслаждениям, любовь к почестям и любовь к знанию». Глаза, эти «разверстые врата души и тела», открывают доступ всем соблазнам, этим ворам, что проникают в душу и предают ее разграблению. «Человек смотрит, он восхищается, он любит, он привязывается к привлекшему его взор объекту, он пятнает себя грязью» — такова неразрывная цепь грехов взгляда63.
Любопытство, являющееся не чем иным, как вожделением глаз, было пороком, подвергавшимся хуле и осуждению в многочисленных проповедях, ему была посвящена большая глава в труде Венсана Удри «Библиотека проповедников» (1718), послужившая образцом аргументации для той области теологии, что занималась разработкой учения о пасторском служении. Всегда встревоженный, непостоянный, ненасытный, всегда неудовлетворенный, человек любопытный всегда обращает внимание на нечто странное и своеобразное, он привязывается к чему-то редкостному, излишнему и бесполезному, к некой крайности. Его страсть толкает его к расточительству и беспутству, к невоздержанности и неумеренности; она влечет за собой праздность и ведет к недоверию, а затем и к неверию; рационалист, требующий объяснения причин любых явлений, есть не кто иной, как нечестивец, безбожник, ибо Господь не раскрывает свои тайны. Любопытство, даже подчиненное каким-то правилам, умеренное и вроде бы благоразумное, все же остается пустым проявлением тщеславия, суеты сует, ибо тот, кто обладает некими знаниями, желает известить всех о том, что он ими обладает. Наконец, взгляд, преисполненный любопытства, это всегда взгляд нескромный и очень часто даже бесстыдный. Короче говоря, заключает свои рассуждения Удри, человек любопытный сам опустошает себя, ведет себя к гибели подобно «разуму, изливающемуся и уходящему через глаза»64.