Тема мутного, тусклого зеркала присутствует в «Опытах» Монтеня и разрабатывается на онтологическом и эпистемологическом уровнях. У других авторов она приобретает спиритуалистический и религиозный характер. Способность зеркала на выполнение роли своеобразного посредника не только подвергается сомнению, но и отвергается, и зеркало прекращает отражать космос и создавать его аналогию, оно перестает быть посредником своеобразным «местом и способом передачи» между небесами и землей, ибо небеса и земля превращаются во взаимоисключающие понятия или объекты. Подобное взаимоисключение стало главной темой поэмы Ж.-Б. Шассине, который описывает в ней человека «обращавшего» свое зеркало то к небесам, то к земле и оказавшегося перед жестокой альтернативой: «Если ты любишь небо, на небе будешь ты, если любишь землю, в земле ты будешь лежать»9.
Цепь отражений разорвана, и сей неожиданно возникший разрыв обрекает человека, гибридное чудовище, состоящее из разнородных частей, жить в мире противоречий, в разладе с самим собой. Первородный грех, разрушив первоначальное единство, открыл отверстие, дыру, брешь, через которую внутрь человека могут протекать все несоответствия и расхождения, все диссонансы. В то же самое время, когда в текстах, написанных ради самонаблюдения и самоанализа, а также в автопортретах шел процесс выработки понятия субъекта, т. е. личности, тогда же проявилось и чувство искаженности, изуродованности и извращенности субъекта, его разорванности, раздробленности, его непостоянства и переменчивости. Зеркало отказывается от ясности и прозрачности; став символом хрупкости, лживости и лицемерия10, оно утрачивает свою гладкую, блестящую поверхность, на ней появляются трещины, и эта изрезанная трещинами поверхность отбрасывает тень сомнений на сознание и его объединяющую силу.
Примерно в то же самое время, когда Дюрер изобразил себя в образе агонизирующего Христа и искал сущность сходства человека и Бога, итальянец Пармиджанино написал картину под названием «Автопортрет в выпуклом зеркале» (1525) и «сыграл» на эффекте, порожденном деформированным, кривым зеркалом для того, чтобы создать на полотне нечто совершенно неожиданное и поиграть на всяческих аномалиях, на уродстве и безобразии. С одной стороны, рука мастера, чрезвычайно удлиненная благодаря изогнутости поверхности зеркала, рука огромная, как бы независимая от него самого и говорящая о мании величия, терзающей автора, рука, опирающаяся на край картины как аллегорический символ, напоминающий о деянии Господа при создании мира, эта рука свидетельствует о виртуозном мастерстве художника, отстаивающего свое право на свободу; но, с другой стороны, оптический обман представляет собой не что иное, как кислоту, разъедающую все и вся, и самодурство, проявленное в этой игре, приближающейся к безумию. Онтологическое, основополагающее сходство человека, являющегося отражением Бога, с образцом разрушено по прихоти художника, и личность, вместо того чтобы проявиться на поверхности зеркала, наоборот, затуманивается и превращается в изображение, порождающее тревожные вопросы, ибо увеличенная до неимоверных размеров рука вводит в этот мир уродство, противоестественность, часть (человеческого тела) претендует на то, чтобы воспринимать себя как целое. Этот автопортрет превращается в некое преисполненное тревоги свидание человека с самим собой наедине, в ходе которого некоторые действия приобретают иной смысл: например, видеть означает предаваться зрительным галлюцинациям, отдавать себя во власть фантазмам; кстати, известно, что Вазари считал, что у Париджанино «дикий и меланхолический рассудок», а также не секрет и то, что перед смертью художник сошел с ума. Различные дефекты, выпуклости, впадины, неровность, отклонение от нормы, асимметричность… Все эти дефекты отражающих поверхностей, снимая покровы, разоблачают то, что психологическая классификация и типология характеров мешает увидеть, а именно несходство и изменчивость, непостоянство, подвижность. Маньерист сомневается в истинности и верности своего взгляда, он прислушивается к своим чувствам и ощущениям и на неопределенное время «откладывает вынесение окончательного приговора», т. е. прекращает высказывать свое мнение и судить о чем либо. И вот тогда вырисовывается (еще очень робко, как набросок) то, что называют «психологией прерывности»
11 или «психологией неупорядоченности», главными характерными чертами коей являются нестабильность, неустойчивость, непостоянство, разделенность, несогласие, психология, которая связана с менее заметными пластами человеческой личности, психология, отдающая предпочтение не общему, а единичному и своеобразному, преходящему и случайному, а не неизменному, беспорядочному, неправильному и асимметричному, а не симметричному, подвижному и изменчивому. Описания характера, описания нравов и настроений недостаточно для того, чтобы очертить хотя бы контуры этого странного существа, словно сшитого из кусочков, из лоскутков, существа постоянно изменяющегося под воздействием собственного опыта и под влиянием случайных стечений обстоятельств. В это зеркало можно смотреться, ему даже можно доверять, но только надо помнить, что это зеркало довольно мутное и тусклое и что изображение в нем постоянно обретает некую форму, а затем очень быстро изменяется и искажается. Можно смело утверждать, что таков Монтень, описывающий различные «переходные состояния» и так называемые «минутные затмения», т. е. моменты слабости; таков и Табуро, описывающий «пестроту» человеческой личности, и Ларошфуко, «гоняющийся» за разнообразными и «сокровенными мыслями» и высвечивающий «тайники сердца»; таков и Паскаль, пытающийся понять, из чего сделано это «Я», которое находится невесть где, «ни в теле и не в душе»; таков и Николь, пытающийся проникнуть в непроходимые дебри или в глубочайшие пропасти человеческого сердца; таков и Франциск Сальский, исследующий «человеческий лабиринт».