В XVII в. идеал порядочности строился на этом двойном применении зеркала, служившего как инструментом адаптации в обществе, так и скромным приспособлением внутренней, интимной жизни, приспособлением, игравшим огромную роль в постижении человеком своей сущности. Одно не существовало без другого, и именно при их столкновении и рождался первый опыт постижения собственного «Я».
Определенное напряжение при преодолении некоторых склонностей порождается тем, что в «классическую эпоху» называют природой, натурой или «милостями природы», в чем, как считали тогда, проявляются наклонности, свойственные данному индивидууму. Натура, природа, прирожденный характер, нрав — как ни назови это явление, одновременно представляет собой, с одной стороны, непосредственную прямоту, естественность, стихийность и самопроизвольность, и, с другой стороны, конформизм; это явление предполагает и означает аутентичность, т. е. подлинность человека, и настоятельно требует от него подчинения своду правил, определяющих жизнь в обществе, подчинения так называемому социальному кодексу, и подчинение это должно выражаться путем имитации «добрых примеров» и «хороших образцов»; но сила воздействия и даже превосходства второй стороны этого явления оставляет для первой довольно мало места, так что природа (или натура), вполне естественно, не желает показываться, ибо ей в данных условиях это противно, да к тому же зачастую это противоречит интересам человека. Будучи орудием точности и контроля, в котором подвергаются проверке уроки по соблюдению приличий, зеркало пока еще не доказывает и не утверждает личные права человека, не выступает в их защиту как адвокат, даже если оно и обеспечивает каждому возможность иметь «свидание и беседу» с самим собой наедине. Чувство «Я», пробуждаемое им, есть конфликтное, антагонистическое чувство целомудрия (стыдливости) или стыда, опознания своего тела и его внешнего вида под взглядами других.
Бальтасар Грасиан, апологет (т. е. защитник) видимости и великий знаток движений сердца, превращает зеркало в лучшего союзника скрытности и контроля над собой. На сетования придворного по поводу того, что природа не даровала ему способ смотреть на самого себя, «чтобы лучше выглядеть, чтобы лучше скрывать свои страсти и смирять их, или для того, чтобы исправлять недостатки своей внешности», он возражает (замечает), что природа была столь мудра, что позволила ему видеть только его руки и ноги, ибо руки действуют, и человек должен смотреть в зеркало, чтобы наблюдать за своими действиями, в то время как ноги «укореняют» его в землю, и таким образом призывают к смирению14. В этой части, в которой автор довольно долго рассуждает на тему «власти и могущества» глаз, не нашлось места рассуждениям о взгляде, наслаждающемся своей рефлективностью. Зеркало, являющееся судьей для духовного, морального «Я», постоянно остается под подозрением в пособничестве тщеславию, а «Я» социальное, т. е. общественное, по мнению ученых мужей, подвергается обработке и формируется при помощи воспитания, а затем проявляется в действии.
Каждая эпоха избирает для себя особый «театр действий», особую сцену, т. е. особое место, где совершаются события, и это место соответствует вкусам этой эпохи, образу главенствующих идей и царящим в эту эпоху чувствам и настроениям. В XVII в. такой сценой стал кабинет, обшитый деревянными панелями и отделанный лепными украшениями, чьим главным украшением являлось зеркало из «хрустального» стекла. Мужчина и дама, занимающие высокое положение в обществе, наслаждаются в этом кабинете игрой света и бликов, «посылаемых» блестящей поверхностью, и с удовольствием разглядывают отражения своих лиц среди длинного ряда портретов своих предков.