Барон вернулся как раз в тот момент, когда мы завершили наше соглашение. Он сказал, что ходил к торговцу, чтобы учесть обменный вексель, который он бросил мне на стол, и который тот не захотел разменивать, несмотря на то, что он был подтвержден одним из перворазрядных домов Кадиса, выпущен солидным домом Лиссабона и по его указанию. Он показал мне свой индоссамент, я смотрю на сумму, вижу миллионы и ничего не понимаю; он начинает смеяться и объясняет, что миллионы – это мараведис, которые в пересчете на фунты стерлингов составляют около пяти сотен фунтов. Я говорю, что если подпись плательщиков подтверждаема, удивительно, что ему отказались платить.
– Почему вы не идете к своему банкиру?
– Я ни одного не знаю. Я приехал сюда с тысячей лисбонинов в кармане, которые я проел. Я не беспокоился, имея кредитный вексель. Я не могу вам заплатить, пока мне не учтут этот вексель. Если у вас есть знакомства на бирже, вы могли бы мне в этом помочь.
– Если подпись узнаваема, я помогу вам завтра утром.
– В таком случае, я передаю его вам.
Он помечает на нем свое имя. Я обещаю ему возвратить его вексель либо деньги завтра в полдень; он дает мне свой адрес, просит меня к себе обедать, и мы расстаемся.
На следующий день рано утром я иду к Вантеку, которого нет на месте; я встречаю Босанке, который говорит, что тот понадобился зачем-то г-ну Лейг, и что он сразу к нему пошел; Я иду туда, он мне говорит, что мое кредитное письмо котируется еще лучше, чем банковские билеты; он производит свои вычисления, показывает итог и дает мне пятьсот двадцать гиней и несколько шиллингов, после того, разумеется, что я его индоссирую. Я иду к барону, показываю ему его счет и передаю его деньги в добрых банкнотах. Он благодарит меня, дает мне две банкноты по пятьдесят фунтов, затем мы обедаем, разговариваем о его красотке, я спрашиваю у него, сильно ли он в нее влюблен, и он говорит, что нет, потому что у нее есть и другие. Он даже говорит, что если она мне нравится, мне стоит объясниться.
– За десять гиней вы с ней поужинаете.
Это объяснение мне кажется весьма благородным с его стороны, но я не собираюсь из-за этого нарушить слово, данное красотке. Я направился к ней, и когда она увидела, что я принес ей полсотни, она заказала элегантный ужин, затем я провел в ее объятиях ночь, настолько приятную, что она развеяла всю мою печаль. Когда я вручил ей ее пятьдесят гиней, перед тем, как ее покинуть, она сказала, что будет давать мне ужин за шесть гиней всякий раз, когда у меня возникнет желание. Сочтя это весьма благородным, я пообещал приходить к ней очень часто.
Назавтра я получил по пени-почте короткое письмо на плохом итальянском от человека, который подписался «Ваш крестник Датури». Он сидел в тюрьме за долги и просил у меня милостыни в несколько шиллингов на еду. Мне было нечего делать; слово «крестник» вызвало мое любопытство, я взял фиакр и направился в тюрьму, чтобы увидеть этого крестника Датури, чье имя не вызывало у меня никаких ассоциаций. Я вижу красивого малого двадцати лет, который мне незнаком. Я показываю ему его письмо; он просит у меня извинения, достает из кармана свое свидетельство о рождении, я вижу его имя, свое как кума его отца, имя его матери, приход Венеции, в котором он родился, и ничего не могу вспомнить. Он берется напомнить мне все, если я готов его выслушать, потому что его мать говорила ему обо мне сотню раз, рассказывая, как она со мной познакомилась, и выражая надежду, что как-нибудь он встретит меня в Европе. Во время его рассказа я все вспомнил, и даже то, на что он не мог и надеяться, так как он не слышал этого от своей матери. Этот молодой человек, которого я на основании свидетельства о рождении принимал за сына Датури, который был комедиантом, был, возможно, моим сыном. Он приехал в Лондон с труппой акробатов, играя роль «пальяццо»[1], он поссорился с труппой, его исключили, он задолжал десять фунтов и был помещен в тюрьму. После его рассказа, никак не просвещая его относительно обстоятельств его рождения, я его освободил из тюрьмы и сказал приходить каждое утро ко мне получать два шиллинга на жизнь.
Восемь дней спустя после этого доброго деяния я обнаружил у себя скверную болезнь в тяжелой форме, которую уже имел три раза и от которой излечивался с помощью ртути и моего хорошего здоровья. В эти восемь дней я провел три ночи с фатальной англичанкой г-на Хенау, которую я бы и не узнал, если бы Гудар не отвел меня к Сартори. Эта болезнь, которую в приличном обществе не принято называть, причинила мне, кстати, большие неприятности, то есть проявилась в дурных обстоятельствах, потому что она никак не может быть кстати. Я собирался предпринять морское путешествие, чтобы пересечь весь Атлантический океан, и хотя Венера родилась от этого элемента, воздух ее родной среды совершенно не годится для ее венерических воздействий. Я подумал и решил обратиться к великому лондонскому знатоку. Я был уверен, что в шесть недель восстановлю свое здоровье и приеду в Португалию, будучи в состоянии за себя платить. Я выхожу, но не иду, как делал неоднократно с начала моего паломничества в этот мир, расспрашивать, как делают и все дураки, англичанку, которая меня заразила, а иду к знающему хирургу, чтобы заключить с ним соглашение и запереться у него. Для этого я собираю чемоданы, как если бы я собрался в путешествие, чтобы покинуть Англию, с той единственно разницей, что отправляю, через моего негра, все мое белье прачке, которая живет в шести милях от Лондона и у которой самая лучшая стирка.