Это искреннее негодование Бюзо потрясло Конвент. Парижские депутаты и их приверженцы умолкли встревоженные, и предложение поставили на голосование, а затем приняли большинством. Вечером двенадцать парижских депутатов отправились на заседание клуба якобинцев, чтобы излить свой гаев и условиться о средствах мести. «Нужно, — воскликнул Шабо, — чтобы якобинцы, не только парижские, а всей страны, заставили Конвент дать Франции правительство по их выбору. Конвент отступает. Интриганы овладевают им. Обольстители из секты Бриссо и Ролана хотят учредить союзное правительство, чтобы господствовать над нами».
При этих словах является Петион и занимает президентское кресло. Бриссо письменно выражает желание объясниться. Фабр д’Эглантин нападает на Бюзо и порицает его утреннюю речь. Петион защищает Бюзо «не только в качестве друга, но как одного из граждан, наиболее преданных свободе и республике». Билло-Варенн, Шабо, Камилл Демулен называют Бриссо негодяем. Гранжнев и Барбару грозят парижской депутации прибытием новых марсельцев. Заседание прекращается среди невыразимого шума. Война объявлена.
На следующий день на заседании Конвента встает Мерлен: «Говорят об установлении порядка заседаний; единственный порядок — это прекращение разговоров, которые нас разделяют и могут погубить дело всего общества. Говорят о тиранах и диктаторах; я требую, чтобы мне их назвали, чтобы мне указали также и тех, кого я должен поразить кинжалом. Приглашаю Ласурса, который сказал вчера, что здесь имеется диктаторская партия, указать нам ее».
Ласурс, друг Верньо, почти равный ему по красноречию, пришел в негодование от этого вероломного запроса. «Весьма удивительно, — воскликнул он, — что, делая мне запрос, гражданин Мерлен на меня клевещет! Я говорил вовсе не о диктаторе, но о диктатуре. Я сказал, что некоторые люди здесь, мне кажется, стремятся путем интриги к преобладанию. Это частный разговор, разоблачаемый гражданином Мерленом. Но что я сказал в частном разговоре, я повторю с трибуны и тем облегчу свое сердце. Вчера вечером в клубе якобинцев я слышал, как две трети Конвента обвинялись в посягательстве на народ и на свободу. На выходе граждане сгруппировались вокруг меня; гражданин Мерлен присоединился к ним. Я описал им свое беспокойство и свою горесть с жаром, без которого не могу обойтись, когда речь идет о моем отечестве. Выступали против проекта закона, требующего кары для подстрекателей к убийству. Я сказал и теперь говорю, что этот закон может устрашить только людей, замышляющих преступления и потом сваливающих последние на народ, единственными друзьями которого такие люди называют себя. Не народа я боюсь: он нас спас; и если уже нужно, наконец, говорить о себе самом, то парижские граждане спасли меня там, на Террасе фельянов: это они отвратили угрожавшую мне смерть, защитив от тридцати направленных на меня сабельных ударов! Нет, не гражданина боюсь я, а разбойника, убийцы, который разит кинжалом. Я боюсь деспотизма Парижа, боюсь господства интриганов; я не хочу, чтобы Париж сделался для Франции тем, чем был Рим для римского государства. Я не указываю ни на кого. Я предвижу план заговорщиков, я поднимаю занавес; когда люди, которых я наметил, будут достаточно освещены, чтобы их хорошо видеть и показать Франции, я сорву с них маску на этой трибуне, хотя бы мне пришлось, сходя с нее, пасть под их ударами! Я буду отомщен. Национальное могущество, разгромившее Людовика XVI, разгромит всех этих людей, жаждущих господства и крови!»
Нескончаемые рукоплескания встретили эти слова. Энергия Ласурса возвратила бодрость Собранию.
Дантон, который еще чувствовал достаточно опоры на обеих сторонах Конвента, чтобы вмешиваться в дела в качестве грозного посредника, потребовал слова.