Эти прямые намеки на Парижскую коммуну, на Дантона, на Робеспьера звучали объявлением войны, в котором раздражение оскорбленной женщины одерживало верх над хладнокровием политического деятеля. Этим госпожа Ролан оттолкнула Дантона, до тех пор еще не принявшего решения. Дантон сделался непримиримым. Впрочем, еще раз попробовали поколебать Дантона и свести его с партией, которая обладала наибольшим сходством с его политическими качествами. Дантон выразил было готовность: продолжительная анархия становилась ему отвратительна. Он притворно выказывал к Робеспьеру больше уважения, чем имел в действительности, громко сознавался в своем отвращении к Марату и уважал Ролана, восхищаясь его женой. Партия Жиронды обладала головами, Дантон стал бы ее рукой. Он уже склонялся к этим людям. Он любил революцию как вольноотпущенник, который не хочет снова попасть в рабство.
Дюмурье также мечтал о примирении между Дантоном и жирондистами. Оно давало Франции правительство, которому Дюмурье служил бы шпагой. Он собрал у себя Дантона и главных вождей Жиронды. Говорили о том, чтобы подавить неприязненные чувства, не касаться более сентябрьской крови, из которой выходят только испарения, смертельные для республики, призвать в Париж внушительную военную силу из департаментов, запугать якобинцев и подчинить Коммуну власти закона. В Париже комитеты Конвента с преобладанием друзей Ролана и Дантона, на границах — Дюмурье; во главе армии на стороне Конвента, ослепляющий общественное мнение блеском новых побед, — должны были спасти нацию извне и упрочить правительство внутри. Этот план, развитый Дюмурье и принятый большинством собеседников, увлек всех. Несколько раз в течение вечера союз казался уже скрепленным.
Но Бюзо, Гюаде, Барбару, Дюко, Ребекки не без видимого отвращения соглашались на уступки, из-за которых им пришлось бы безмолвно считать себя солидарными с сентябрьскими убийствами. «Всё, кроме безнаказанности убийцам и их сообщникам!» — воскликнул Гюаде, удаляясь. Дантон, раздраженный, но хладнокровно сдерживавший свой гнев, остановил его и попытался склонить к примирительным воззрениям.
«Раздор между нами, — сказал он, взяв Гюаде за руку, — означает разрыв республики. Партии поглотят нас одних за другими, если мы не подавим их с первой минуты. Мы умрем все, и вы первые!» «Нельзя извинять преступление, чтобы добиться прощения злодеев, — сухо отвечал Гюаде. — Республика незапятнанная или смерть: вот борьба, на которую мы идем». Дантон печально выпустил его руку. «Гюаде, — сказал он ему пророческим голосом, — вы совсем не умеете прощать. Вы будете жертвой своего упорства. Пусть же каждый из нас идет туда, куда толкает его волна революции. Соединенные, мы могли бы господствовать над нею; над разъединенными будет господствовать она». Совещание прервали; управление Конвентом предоставили случаю.
Расстались с сожалением, но уже навсегда.
XXXI
Дипломатия Дюмурье — Бриссо совершает попытку сопротивления крайним — Луве обвиняет Робеспьера — Конфиденциальное письмо Верньо
Дюмурье упивался триумфом в Париже; все партии оспаривали друг у друга честь привлечь к себе спасителя республики. Дюмурье ладил со всеми, но не отдавался ни одной из них. Дипломатическое искусство, приобретенное Дюмурье некогда в сношениях с конфедератами в Польше, делало для него легким управление революционными партиями в Париже. Один только Марат преследовал триумфатора по пятам, подобно наемным оскорбителям, какие встречались в Риме.
Генерал велел обезоружить и наказать республиканский батальон, который перерезал в Ретеле взятых в плен в сражении эмигрантов. Некто Паллуа, архитектор, был в этом батальоне подполковником и участвовал в неистовствах своих солдат. Смещенный Бернонвилем, адъютантом и другом Дюмурье, Паллуа возвратился в Париж, чтобы принести жалобу.