Довершить победу, низвергнуть трон, научить народы завоевывать и удерживать свободу — вот наше дело! Европа зорко следит за Конвентом, и безнаказанность 2 сентября оттолкнула ее от нас. Так пусть встанет, пусть покажется глазам Франции тот злодей, который может сказать: „Я приказал совершить эти убийства; я своей рукой умертвил двадцать, тридцать из этих жертв“. Пусть он встанет: и если земля не разверзнется, чтобы поглотить это чудовище, тогда надобно бежать на край света и заклинать Небеса уничтожить даже память о нашей революции…»
Среди такого раздора между партиями Ролана убедили внести в Конвент свой доклад о состоянии Парижа. Партиям открыто была предложена битва. Доклад прочитали на заседании 29 октября. Благосклонно выслушанный большинством, он устрашил Марата, Робеспьера, Дантона и возвратил уверенность жирондистам. Федераты департаментов на следующий день требовали, чтобы Собрание обуздало парижских агитаторов и поставило национальное правительство выше узурпации нескольких злодеев. На заседании 3 ноября Лежандр порицал эти попытки друзей Жиронды. Депутат Бентаболь рассказывал, что накануне шестьсот драгун, проходя по бульвару с саблями в руках, грозили гражданам и кричали: «Не нужно судить короля, нужно снести голову Робеспьеру!»
В клубе якобинцев сеял тревогу Сен-Жюст: «Я не знаю, какой именно, но готовится удар. В Париже все в брожении. Много войск призывается в Париж именно в то время, когда дело идет к суду над королем и к гибели Робеспьера. Влияние министров столь велико, что, как только они появляются в Конвенте, тотчас их желания становятся законом. Каково же то правительство, которое хочет насадить дерево свободы на эшафот!»
Робеспьер в течение нескольких дней не показывался ни в Конвенте, ни в клубе якобинцев. Униженный победой Марата и Дантона в первой же схватке, какую ему пришлось вести против жирондистов, он в уединении ожидал возможности подняться во мнении трибун; ораторская неудача казалась Робеспьеру обиднее, чем даже ослабление могущества. Враги Робеспьера не замедлили доставить ему случай опять показаться в том свете, в каком он любил показываться народу.
Слова для обвинения Робеспьера потребовали у Собрания Луве и Барбару. «Выслушайте моих обвинителей», — холодно отвечал Робеспьер. Луве и Барбару оспаривали друг у друга трибуну, когда Дантон бросился туда, чтобы в последний раз явиться посредником.
«Пора уже нам узнать, — сказал Дантон, — чьи мы товарищи; уже пришло время, чтобы все узнали, чту о нас думать. Если среди нас есть преступник, то нужно, чтобы вы показали пример правосудия! Без сомнения, прекрасно, что чувство человеколюбия побуждает министра внутренних дел скорбеть о бедствиях, неразлучных с великой революцией. Но был ли когда-нибудь низвергнут трон так, чтобы его обломками не ранило несколько граждан?
Должно ли из-за этого вменять в вину городу Парижу несчастья, которые стали следствием лихорадки всей нации? Министр Ролан поддался неприязненному чувству, которое я, без сомнения, уважаю; но его страстная любовь к порядку и законам заставила его увидеть под маской мятежа и заговора против государства лишь собрание мелких и жалких интриг, цель которых оправдывает средства. Проникнитесь той истиной, что не может в республике существовать интрига! И где те люди, которых выставляют заговорщиками, претендентами на диктатуру и на триумвират? Пусть назовут их! Объявляю, что те, кто говорят о заговоре Робеспьера, — в моих глазах или люди предубежденные, или дурные граждане!»
Последние слова Дантона сопровождал громкий ропот: Дантон прикрывал Робеспьера, которого хотели уничтожить. Бюзо презрительно потребовал, чтобы Робеспьер обратился к суду, если считает себя оклеветанным словами Ролана. Робеспьер прервал его и устремился на трибуну. «Я требую, — воскликнул Ребекки, — чтобы ни одно лицо не пользовалось здесь деспотизмом слова, каким пользуется в другом месте!» Робеспьер продолжал настаивать на праве высказаться. На трибуне меж тем появился молодой человек маленького роста, хрупкого телосложения, с нежными чертами лица, белокурыми волосами, голубыми глазами, бледным лицом. В левой руке он сжимал сверток. Правая рука, опираясь на мрамор, казалась готовой к бою. Уверенный взгляд обводил скамьи Горы. Оратор ожидал молчания. Этим молодым человеком был Луве.
Луве принадлежал к тем людям, вся политическая карьера которых состоит из одного дня, но этот день доставляет им известность в потомстве. Луве родился в Париже, в одном из буржуазных семейств, стоящих на границе между аристократией и народом, любящих порядок, как любят его люди с прочным положением. Презирая промысел своего отца, молодой человек искал себе достойного поприща в литературе. Он написал книгу «Фоблаз»[34], руководство к изящному разврату, ставшее весьма популярным идеалом наоборот для общества, которое восхищается собой только в своих пороках.
34
Жан-Батист Луве де Кувре, «Любовные похождения шевалье де Фоблаза» — книга вышла в издательстве «Захаров» в 2008 году.