Выбрать главу

Жирондисты, которые вовсе не хотели позволять Инару заходить так далеко, поняли, что нужно следовать за ним, пока его поддерживает популярность. Напрасно Кондорсе защищал свой проект выжидательного декрета. Собрание приняло декрет. Главные пункты этого декрета гласили, что все французы, собравшиеся по ту сторону границы, с этого времени находятся под подозрением в злоумышлении против Франции и будут объявлены заговорщиками, если не возвратятся в отечество к 1 января 1792 года, и, как следствие, наказаны смертью. Французские же принцы, братья короля, будут казнены как простые эмигранты, если не внемлют призыву, к ним обращенному; их доходы с этого времени будут секвестрованы; наконец, офицеры сухопутной и морской армий, которые оставили свои посты без дозволения и не получили отставки от службы, уравниваются с солдатами-дезертирами и также караются смертью.

Эти два декрета вызвали смятение в сердце короля. Конституция давала ему право остановить их королевским veto; но останавливать выражения народного гнева против вооруженных врагов революции значило призывать этот гнев на себя самого. Жирондисты все настойчивее сеяли раздор между Собранием и королем. Они с нетерпением ждали, когда королевский отказ дать санкцию декретам доведет раздражение до апогея и принудит короля бежать или отдаться в их руки.

Монархическое настроение Учредительного собрания еще царствовало в управлении парижского департамента. Деменье, Бомец, Талейран, Ларошфуко были его главными членами. Они составили петицию к королю, в которой умоляли его отказаться от санкций против неприсягнувших священников. Петиция, в которой к Законодательному собранию отнеслись свысока, показывала истинные принципы правительства в религиозных делах. Они выражались аксиомой, которая составляет или должна составлять кодекс совести: «Если никакая религия не составляет закона, то пусть же никакая религия не станет и преступлением!»

Молодой писатель, имя которого должно было потом стяжать ореол мученичества, — Андре Шенье опубликовал о том же предмете письмо, достойное внимания потомства. Гению не свойственно омрачать свой взгляд минутным предубеждением. Он смотрит с такой высоты, что заблуждения народа не могут скрывать от него неизменный свет истины. В своих суждениях он заранее обладает беспристрастием будущего.

«Все те, — говорил Андре Шенье, — кто сохранил свободу разума и у кого патриотизм не состоит в одном желании господства, с большой печалью видят, что раздоры по поводу священников заняли собой первые минуты существования Национального собрания. Общественной мысли уже следовало просветиться в этом отношении.

Учредительное собрание тут ошиблось. Оно намеревалось создать гражданскую конституцию духовенства, то есть, уничтожив одно духовенство, создать другое. Что за важность в том, что одна религия отличается от другой? Разве это занятие, достойное Национального собрания, — соединять разделенные секты и взвешивать их разногласия? Мы освободимся от влияния этих людей только тогда, когда Национальное собрание объявит для каждого полную свободу признавать или придумывать такую религию, какую ему вздумается, когда каждый будет оплачивать культ, которому захочет следовать, и когда беспристрастие трибуналов будет в подобных делах одинаково наказывать и преследователей, и соблазнителей всех сект… Между тем члены Национального собрания говорят, что весь французский народ еще недостаточно созрел для такого учения. Им следует отвечать так: „Быть может, это правда, но вы же и должны воспитать нас вашими словами, вашими действиями, вашими законами!“ Священники вовсе не нарушают спокойствия в государстве, если ими не занимаются!»

Это письмо незамеченным облаком проплыло над головами партий, которые ставили под сомнение общественное сознание; но петиция парижской администрации, требовавшая королевского veto против декретов Собрания, вызвала встречные бурные выступления. На трибуну Собрания в первый раз взошел парижский мясник Лежандр. Он провозглашал проклятия народа против его врагов и коронованных предателей. Громкими словами Лежандр обрамлял тривиальные мысли. От этого соединения вульгарных чувств с вычурными выражениями родился тот странный язык, в котором лохмотья мысли смешивались с мишурой слов и который придавал народному красноречию того времени сходство с бедной роскошью выскочки. Чернь гордилась заимствованием у аристократии ее языка хотя бы для того, чтобы с ней же бороться; но, похищая этот язык, она его оскверняла.