Но, скажут нам, Франция — страна монархическая как по своему географическому положению, так и по характеру; затем немедленно начинается состязание между монархией и республикой.
Объяснимся.
География тут ни при чем: Рим и Карфаген не имели границ, Генуя и Венеция не имели территорий. Не почва определяет свойства общественного сознания, а время. Оставим же в покое географию: конституции пишутся не геометрами, а государственными людьми.
Нации обладают двумя великим инстинктами, указывающими форму, которую им должно принять сообразно тому моменту национальной жизни, какого достигла нация: инстинктом самосохранения и инстинктом развития. Действовать или покоиться, идти или сидеть — это два различных акта, которые ставят людей в совершенно разные положения. То же самое случается и с нациями. Монархия или республика в точности соответствуют, по отношению к народу, потребностям этих двух противоположных состояний — покоя или деятельности.
Если речь идет о сохранении гармонии с европейской средой, а также ее законов, обычаев, преданий, мнений и культов, о гарантии собственности и благосостояния, о предупреждении волнений и мятежей, — то монархия здесь явно оказывается более способной, чем всякий другой государственный строй. Она гарантирует в низших слоях общества ту безопасность, которой желает наверху для себя самой.
Напротив, если народ переживает одну из таких эпох, когда ему нужно действовать всеми силами, чтобы произвести в себе или вне себя органические преобразования, столь же необходимые народам, как течение необходимо рекам, а также если нужно дать выход сдавленным силам, то республика в подобный момент составляет обязательный этап развития. Для внезапного, неодолимого, конвульсивного действия социального тела нужны руки и воля всех. Народ становится толпой и без порядка несется к опасности. Только он один может разрешить кризис. Какая другая рука, кроме руки целого народа, могла бы сдвинуть то, что он должен сдвинуть, сместить то, что он хочет разрушить, установить то, что он хочет основать? Монархия тут тысячу раз разбила бы свой скипетр. Нужен рычаг, способный поднять тридцатимиллионную волю индивидуумов. Этим рычагом владеет только нация. Она сама делается и движущей силой, и точкой опоры, и рычагом. Народная воля становится правительством. Она устраняет боязливых, ищет смельчаков; она призывает всех к делу, испытывает и пускает в ход или отвергает все силы, всю преданность, весь героизм. Это толпа, находящаяся у руля. Самая быстрая или самая твердая рука схватывает руль, пока его не вырвет кто-нибудь еще более смелый. Сегодня у власти, завтра на эшафоте. Сопротивление подавляется неодолимой силой движения. Все слабо, все преклоняется перед народом. Вражда уничтоженных каст, лишенные влияния культы, обложенная налогами собственность, униженная аристократия — все теряется в общем шуме падения старого порядка. Кого винить за это? Нация отвечает всем за все. Никто не может требовать у нее отчета.
Такая форма действия есть республика. Это единственная форма, приличествующая бурным переходным эпохам. Народ не полагается — и он прав — на безответственную, вечную и наследственную власть, чтобы совершить то, что повелевает делать эпоха. Народ хочет сам вершить свои дела. Диктатура народная кажется ему необходимой, чтобы спасти нацию. А организованная диктатура народа не есть ли республика? Народ не может сдать своих полномочий, прежде чем минуют все кризисы и творение революции сделается неоспоримым, полным и прочным. Тогда народ может опять принять монархию и сказать ей: «Царствуй во имя идей, которые я для тебя выработал».
Учредительное собрание выказало, следовательно, слабость и слепоту, не сделав республику естественным орудием революции. Мирабо, Байи, Лафайет, Сийес, Барнав, Талейран, Ламет действовали в этом отношении как философы, а не как политики. События это доказали: эти люди думали, что монархия обратилась к новым идеям, тотчас после того как она присягнула конституции.