Мальзерб нашел жилище избранного королем проводника его совести и сообщил ему просьбу своего государя. Служитель Бога ожидал минуты, когда двери тюрьмы раскроются для его милосердия. Чистая дружба с давних времен связывала священника с королем: тайно проводимый в Тюильри в торжественные дни, этот священник часто исповедовал короля.
В среду 20 января, с наступлением ночи, в дверь безвестного убежища, где укрывался аббат, постучался незнакомец и велел следовать за собой на заседание совета министров. Фирмон пошел за незнакомцем. По приходе в Тюильри его привели в кабинет, где министры рассуждали об исполнении казни, проведение которой Конвент возложил на них. Они встали, окружили священника, выразили уважение его мужеству, обещали покровительство данному ему поручению. Тара забрал священника в свой экипаж и отвез в Тампль. По пути министр Конвента излил перед служителем алтаря свое отчаяние: «Великий Боже, — воскликнул он, — какое ужасное поручение на меня возложено!.. Какой человек! — прибавил он, говоря о Людовике XVI. — Какое самоотвержение, какое мужество! Нет, одна природа не могла бы дать таких сил, тут есть что-то сверхъестественное!»
Священник молчал до самых дверей башни. При имени Тара дверь отворилась. Через зал, наполненный вооруженными людьми, министр и духовник прошли в другой зал, более обширный. Двенадцать комиссаров Коммуны держали здесь совет. Только одно или два лица, тайком от своих товарищей, выказали несколько мимолетных знаков сочувствия, пока обыскивали аббата Фирмона. Потом духовника отвели к королю. Священник упал к ногам кающегося: прежде чем подать утешение, он плакал сам. Король также не могу удержаться от слез. «Простите, — сказал он духовнику, — за эту минутную слабость: я так давно живу среди врагов, что привычка сделала меня черствым, а сердце закрылось перед нежными чувствами. Но вид верного друга возвращает мне впечатлительность, которую я считал уже угасшею».
В семь часов пополудни королю предстояло свидание с семьей, великая радость среди предсмертной агонии.
Принцессы долго готовились к ней, теснились у дверей, обращались с мольбой к комиссарам и тюремщикам, не переставая их расспрашивать; несчастным казалось, что нетерпение их ускоряет ход времени и что трепет их сердец может раскрыть эти двери ранее назначенной минуты. Король, внешне спокойный, в душе был не менее смущен. У него всегда оставалась только одна любовь — к жене, одна дружба — к сестре, одна радость в жизни — дочь и сын. Эти чувства, рассеянные и остывавшие на троне, хоть и не угасавшие никогда совсем, разгорелись в его душе с началом тюремного уединения. Слезы, проливаемые вместе, накрепко соединяют сердца. Одно обстоятельство смущало предстоявший разговор: мысль о том, что это последнее свидание, в котором естественные чувства должны проявиться со всей свободой отчаяния, со всем увлечением нежности, будет иметь свидетелями тюремщиков. Король, основываясь на точных словах декрета, требовал, чтобы свидание происходило без свидетелей. Комиссары, ответственные перед Коммуной, не осмеливались открыто восставать и против Конвента; они совещались между собой, как примирить намерения декрета со строгостями закона. Решили, что разговор будет происходить в столовой; из этой комнаты стеклянная дверь вела в другую, где находились комиссары; дверь можно запереть, но комиссары будут наблюдать за пленниками сквозь дверные стекла.
Король оставил своего духовника в башенке; он просил его не показываться, боясь, чтобы вид служителя алтаря не напомнил королеве, что смерть рядом. Затем Людовик перешел в столовую и подготовил кресла. «Принесите воды и стакан», — сказал он своему слуге. На столе уже стоял графин воды со льдом, и Клери указал на него королю. «Принесите воды безо льда, — сказал король, — если королева выпьет этой воды, то ей может сделаться дурно».
Наконец дверь отворилась. Королева, держа за руку сына, устремилась в объятия короля и сделала быстрое движение, как бы желая увлечь его в свою комнату, дальше от посторонних глаз. «Нет, нет, — сказал король, удерживая жену на своей груди, — я могу вас видеть только здесь!»
Клери запер за ними дверь. Король с нежностью заставил королеву сесть в кресло с правой стороны от себя, а сестру посадил в другое кресло, по левую руку. Кресла оказались поставлены так близко, что обе женщины, наклонившись, обвили плечи короля руками и склонили головы к нему на грудь. Юная принцесса, распустив волосы по коленям отца, распростерлась у его ног, а дофин сидел на одном из колен короля. Эти пять человек, сжимавшие друг друга в объятиях, представляли собой как бы одно существо, одну нераздельную группу голов, рук, трепещущих тел, содрогавшихся от горя и ласк. Между ними раздавались горькие рыдания, сдержанный лепет, глухой ропот; отчаяние пяти душ, соединенных в одну, должно было вполне разразиться и тут же замереть в долгом объятии.