Вдруг чей-то голос произносит имя Кромвеля. «Кто этот мерзавец, осмелившийся сказать, что я похож на Кромвеля?! — восклицает оратор. — Я требую, чтобы этот низкий клеветник был наказан! Я — Кромвель? Но ведь Кромвель был союзником королей! Кто, подобно мне, поразил короля, навсегда становится предметом ненависти всех королей! Так соединитесь же вы, призвавшие гибель тирана, против трусов, хотевших пощадить его! Уничтожьте силой вашей воли всех негодяев, всех аристократов, всех тех, кто оклеветал вас перед департаментами! Пусть у вас не будет более с ними ни мира, ни перемирий, ни соглашений!
Положение, в котором я нахожусь в данную минуту, — заканчивает он свою речь, — показывает вам, что необходимо быть твердыми и объявить войну вашим врагам, кто бы они ни были. Мои стремления направлены к республике, будем же стремиться к ней сообща; увидим, кто достигнет цели: мы или наши клеветники. Я требую, чтобы комиссия Шести, которую вы выбрали по предложению Ласурса, обсудила поведение не только тех, кто нас оклеветал и злоумышлял против единства республики, но и тех, кто пытался спасти тирана».
Дантон, спустившись с трибуны, немедленно попадает в объятия монтаньяров. Слова его стали сигналом к началу борьбы между якобинцами и жирондистами, которую сдерживал только он один.
Кордельеры, якобинцы, Коммуна, все партии с удвоенной энергией разразились проклятиями против жирондистов, старавшихся поселить раздор между Парижем и департаментами. Революционный трибунал, только что учрежденный Конвентом, сетовал на то, что ему еще не пришлось судить ни заговорщиков, ни изменников. На суд немедленно отправили множество аристократов, эмигрантов и генералов из армии Дюмурье, виновных не в соучастии в его измене, а в его поражении.
Опасность, в которой находилось общество, заставило Конвент на время забыть о раздорах, и все, по-видимому, стали единодушны, хотя затаили в сердце честолюбивые замыслы и ненависть, ожидая только удобного случая, чтобы проявить их. С того времени как Дантон произнес речь, партия Марата, чувствуя на своей стороне силу, с каждым днем становилась все смелее. Кумир черни пользовался поддержкой центрального клуба восстания, обратившегося благодаря ему в исполнительную власть анархии и заседавшего в зале архиепископства. Там по предложению Марата для составления революционных воззваний и возмущения предместий собирались члены клуба — люди, для которых бунт сделался ремеслом.
Петион представляет в Конвент одно из этих воззваний, в котором требует убийства некоторых народных представителей. Дантон, забыв всякие приличия, вместе с Фабром д’Эглантином и несколькими членами из партии Горы, взбегает на трибуны, чтобы согнать оттуда Петиона. Депутаты встают со своих мест и, подобно двум потокам, окружают трибуны с двух противоположных сторон. Один жирондист обнажает кинжал. Президент прерывает заседание.
После восстановления порядка Петион требует мщения за оскорбления, нанесенные представителям народа. Но шум и взрывы смеха прерывают его на каждом слове. Давид выходит на середину зала и угрожает Петиону. Тот не смущается, стыдит Конвент, что среди его членов присутствует человек, рядом с которым несколько месяцев назад не хотел никто сидеть, а ныне он пользуется большей благосклонностью, чем лучшие из граждан. Этот человек — Марат!
Дантон сменяет Петиона. «Имеем ли мы право, — говорит он, — требовать от народа большего разума, нежели выказываем сами? Разве народ не имеет права впасть в патриотический бред в то время, когда эта трибуна представляет собой арену гладиаторов? Разве меня самого не осаждали только что на этом самом месте? Разве не сказали, что я хочу быть диктатором? Я требую, чтобы предложение Петиона оставили без внимания. Если Париж негодует, то имеет на это право в особенности касательно тех, кто столько раз клеветал на него, несмотря на заслуги, которые он оказал отечеству».