Ты, конечно, ужасно неправ, говоря о том, что «не приносишь счастья своим друзьям» и т. д. И конечно, это просто мнительность (сверх-!) и сверхделикатность по отношению к друзьям. Ты и в горе остаёшься светлым и добрым, именно это в твоих письмах (и в тебе самом!) даёт ту зарядку, когда читаешь их, о которой говорила выше. Трудно это всё выразить, определить, мысли мои, от недостатка общения с людьми, от невозможности писать, ужасно расплывчаты, и, как чувства, плохо поддаются описанию. Но мне думается так - пройдёт время, и внуки теперешних критиков будут писать об оптимистичности твоего творчества, им легко будет доказать её, это будет бесспорным, как бесспорна сейчас возникшая из раскопок древняя Греция. Утешительно ли это, когда живёшь и дышишь именно сегодня, - не знаю, но знаю, что это удел избранных, бесспорный и вечный, как звёздное небо. Почему я так тянусь к тебе, так глубоко радуюсь твоим письмам, так чувствую себя самой собой, когда думаю о тебе и пишу тебе? Не только потому, что ты — старый друг, что твоё имя навсегда связано у меня с маминым, что я люблю тебя за них и сама — и ещё и оттого, что я, ничего не создавшая, зрячая и слышащая, но немая, ничего никогда не сотворившая, тянусь к тебе, как к творцу, тянусь к твоему земному (единственному, в которое верю, наиблагороднейшему, ибо — дело рук человеческих) бессмертию. Очень я люблю и уважаю тебя и за то, что ты не зарыл свой талант в землю, и за то, что ты не сделал ему мичуринской прививки, и вообще за всё на свете. Прости меня за мою проклятую бессвязность и за всю бестолковость, с которой я пытаюсь высказать то, что так стройно складывается в голове! И не думай, что, как ты написал мне однажды, я пытаюсь «завязать роман на расстоянии» (написал-то ты не так, но смысл был приблизительно таков). Нет, это всё вне всяких романов, как окружающая меня сейчас северная ночь, как волочащий льдины на своём стальном хребте Енисей, как тисками охватившее холодную землю небо, пронзённое звёздами.
А всё-таки трудно живётся, честное слово. Жизнь как-то изнашивается, понимаешь, не столько я сама, как именно моя жизнь, так должно быть или перед смертью, или накануне какой-то другой жизни. Мне просто снится иногда, что я вновь в Москве, и никакой иной жизни мне не хотелось бы. Это - единственный город, к которому привязано моё сердце, остальные в памяти, пусть я к ним несправедлива, — как альбомы с открытками. От Москвы начинается моё чувство родины и, описав огромный круг по всему Советскому Союзу, возвращается к ней же. Так у меня было и с мамой, жизнь моя началась любовью к ней, тем и кончится — от чувства детского, наполовину праздничного, наполовину зависимого (от неё же) до чувства сознательного, почти что, после всего пережитого, на равных правах (с нею же).
Сегодня вечером пришёл последний пароход — по тёмной реке, по которой идёт «шуга» - лёгкий светлый ледок, из которого через несколько дней сольётся, спаяется зимний панцирь, противного цвета свежемороженой рыбы. Славный нарядный пароходик, похожий на те, что ходят по Москва-реке, шёл, расталкивая льдины, везя последних пассажиров, последние грузы — до следующей весны. Коротенький промежуток от зимы до зимы, небольшой скачок времени со льдины на льдину, неужели же так оно и будет до конца дней!
Скоро начинается серия зимних праздников, я ужасно много работаю, устала сверх всякой меры, зарабатываю обидные гроши, и, несмотря на это последнее обстоятельство, держу дома двух щенков с их мамашей и кота. Кот никаких мышей не ловит, щенки спят в ящике с песком и гадят везде кроме, что вносит некоторое разнообразие в моё весьма монотонное существование. У нас 1 ч. ночи, у вас - только 9 ч. вечера.
Целую тебя.
Твоя Аля
Если возможно, пришли что-нб. новое твоё, давно ничего не присылал!
' А.С. вспоминает строку: «Всесильный бог деталей...» из стих. Б. Пастернака «Давай ронять слова...».
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
23 октября 1950
Дорогие мои Лиля и Зина! Вы, наверное, уже вернулись с дачи и обессилены переездом и переустройством на зимний лад, чем и объясняю очередное ваше молчание, которое, хоть и не сводит меня ещё с ума, но уже начинает тревожить. Когда соберётесь с мыслями и с силами, подытожьте для меня ваш отдых хоть на открытке, расскажите, удалось ли отдохнуть и подышать воздухом, хороша ли была осень после дождливого лета? Теперь, Лиленька, большая просьба к Вам, перешлите, пожалуйста, прилагаемое письмецо Нюте, адреса которой у меня нет, главное, переписка директеман63 её, по-моему, не очень привлекает. Я была необычайно тронута и невероятно огорчена, получив от неё на днях телеграфный перевод в 200 р., прямо как громом была поражена, увидев на телеграфном бланке её фамилию. Нютенька, которой самой так тяжело живётся! Я так хорошо представляю себе и её возраст, и условия, и то, что представляет для неё эта сумма! Конечно, помощь эта пришла очень кстати, т. к. именно в этот день подвернулась возможность купить дров с доставкой. Милая Нютя дала мне много тепла физического и ещё больше - душевного. Я чувствую, что старею, Лиленька, не потому, что, скажем, и силы и здоровье не те, что раньше, а потому, что всё глубже, любовнее, внимательнее задумываюсь над судьбами близких, и они, многое пережившие, много выстрадавшие, раскрываются мне и во мне во всём величии (пусть это не прозвучит высокопарно!) своих человеческих жизней. Насколько я была поверхностнее раньше, как невнимательна, несмотря на то, что, несомненно, была и глубже и внимательней своих тогдашних сверстников! (Это не хвастовство, это так и было и иначе вряд ли могло быть, ведь росла я в необычайной семье!) Самое тяжёлое для меня теперь - это то, что волей судеб и обстоятельств я совершенно лишена возможности как-то проявлять ту глубину чувства и понимания, которая проснулась во мне, и не только потому, что многих уже нет в живых. С самого детства и по сей день я не понимала смерти, жизнь ушедших переплеталась во мне с жизнью живущих. Мне всегда как-то думалось о том, что жизнь огромна, смерть - минутна и жизнь хоть бы по тому одному сильнее, жизнь, цепь человеческих действий, и смерть - действие внечеловеческое! Да, я знаю, что ушедших нет больше с нами, но осознать и понять никак не могу, слишком они живы во мне живые. Сейчас это чувство м. б. усугубляется во мне ещё тем, что я так далеко от всех и от всего, от домов живых и от могил умерших, и в памяти моей живы все. И тем не менее, даже тем более, я, из своего прекрасного далёка, ужасно цепляюсь за жизнь тех, кто живы, с какой-то материнской силой чувства желаю им жизни, жизни, жизни, с какой радостью я иной раз думаю о том, что вот сейчас они, наверное, делают то-то и то-то, спят, работают, живут'... В общем, написала вам что-то в высшей степени косноязычное, да и как оно может быть иначе к концу предпраздничного рабочего дня, когда ум за разум заходит окончательно!