Лето здесь было плохое, все возможные и невозможные варианты дождей и ветров, холодное, некрасивое, главное - холодное. После такой холодной зимы, и предвкушая другую такую же, мы ничуть не отогрелись, не отдохнули, не оттаяли. И вот уже осень в полном разгаре. Кончились белые ночи, с севера движется тьма, отхватывающая всё по большему куску от каждого дня. Работаю много, да и хозяйство заедает — с самой весны начинаешь готовиться к зиме, а это очень трудно. Скоро обещают дать очередной отпуск — 12 рабочих дней, которые постараюсь посвятить ягодам и грибам — тоже зимние запасы.
Чувствую себя неплохо, только очень устала, да сердце болит постоянно. Лечусь «необращением внимания» — хорошо помогает.
Ты скажи, обязательна ли тебе операция?1 У меня была такая опухоль на руке, её лечили прогреванием, она становилась мягче и потом рассосалась. Боюсь операций.
31 августа будет десять лет со дня маминой смерти. Вспомни её — живую! в этот день2.
Твоя Аля
На днях получила письмо от Аси, к ней приехала жена сына с детьми, чему Ася как будто бы рада, но не безоговорочно. Во всяком случае, Нина снимет с неё физическую работу, это уже очень хорошо. Андрею исполнилось 16 лет3, просто не верится! Как идет время!
' В письме от 25.VII.51 г. Б.Л. Пастернак пишет об опухоли на шее, о том, что он не знает, чем грозит ему то, что он откладывает удаление этой опухоли, но до окончания перевода «Фауста» он не может ею заняться.
2 Сохранился лишь небольшой недатированный кусок ответного письма Б.Л. Пастернака: «В течение нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости все, что писала тогда твоя мама, звонкий, восхищающий резонанс ее рвущегося вперед безоглядочного одухотворения. Я для вас писал “Девятьсот пятый год” и для мамы “Лейтенанта Шмидта". Больше в жизни это уже никогда не повторялось!» На обратной стороне - продолжение той же темы: «сОтношения с> двумя грузинскими поэтами ни в какое сравнение с годами той дружбы и сердечного единения не идут. Параллель этому имеется только в детстве, когда любовь к Скрябину, самое его “нахождение в пространстве" наполняло окружающую действительность для меня значением <...>» (Знамя. 2003. № 11. С. 166-167).
3 Описка: Андрей Борисович Трухачев родился в 1912 г.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевт
Туруханск, 8 октября 1951
|
| Рис А Эфрон «Хитрый охотник» Из фондов Тарусского музея семьи Цветаевых |
Дорогие мои Лиля и Зина! Спасибо вам огромное за вашу чудесную посылку, которую я получила вчера, по возвращении из колхоза, где пробыла ровно месяц. Колхоз - 28 км отсюда, маленький, всего несколько изб и 48 колхозников - в том числе и рыбаки, и охотники, и сенокосники, и огородники и т. д. Расположен в изумительно красивом месте, на высоком, скалистом берегу Енисея, окружён тайгой, в которой каждое дерево — совершенство. Работала по уборке урожая, который как раз в этом году очень неважный из-за ранних заморозков, убивших дотла и цвет и ботву картошки — таким образом, уродилась такая мелочь, что и собирать её не
хотелось. Трудишься целый день, и никакого толка! Погода первое время стояла сносная, потом пошли дожди, и наконец — снег, морозы, зима. Жили мы (три женщины, посланные в помощь колхозу) в большом старинном доме, вернее — избе, у старухи, бывшей купчихи, которой этот дом раньше частично принадлежал. На стенах висели портреты людей небывалой комплекции в невероятных шубах — купеческая родня, по углам стояли венские стулья да кованые сундучки, — мне показалось, что попала я в какой-то стародавний мир, о котором знала лишь понаслышке. Старуха прожила в этом доме 40 лет (вышла сюда «взамуж» из Енисейска), а другая, 80-летняя старуха, тут и родилась. Рассказывали они много интересного, как после февральской революции останавливался здесь — Сталин, как заезжал сюда освобождённый революцией из ссылки Свердлов, рассказывали и про других революционеров-сибиряков, находившихся здесь в ссылке. Рассказывали, как до революции священники крестили местных жителей-националов прямо в Енисее, как колдовали шаманы, как одну шаманку похоронили, а она «вставала из могилы и гонялась за проезжающими, пока священник не всадил ей осиновый кол в спину», как купцы меняли водку, топоры, дробь и бусы на драгоценную пушнину, на красную рыбу. В общем, много интересного наслушалась я вечерами после работы. Работали мы наравне с колхозниками и неплохо им помогли, но под конец я уж сильно утомилась и хотелось домой, а попасть обратно — трудно, нет транспорта, все люди заняты, перевозят сено с того берега, а посуху не дойдёшь, путь один - водный. Особенно грустно мне показалось, когда выяснилось, что не только день рождения, но и именины приходится провести на работе. Наконец, кое-как выбрались и добрались. Очень назяблись дорогой, всё время снег валил. И вот поздно вечером прихожу домой, дома чисто, тепло, полно цветов, срезанных и пересаженных Адой, — астры, маки, настурции, ноготки, анютины глазки и на празднично убранном столе ваша посылка и Ади-ны подарки. Я сперва отмылась хорошенько, а потом стала всё разбирать. В самые лучшие мои времена я не получала столько чудесных, радостных, праздничных подарков, и это моё возвращение в тепло, чистоту, к цветам, к сонму разнообразных, красивых, душистых, вкусных, любящими руками собранных и подаренных вещей показалось мне особенно праздничным после ночной дороги по огромному, тёмному Енисею, под снегом, в непогоду. Спасибо вам ещё и ещё, мои родные, за всё! Это моя первая весточка по приезде, на днях напишу обо всём подробней, а пока целую вас и благодарю бесконечно, мои дорогие!
Посылка пришла сюда 19 сентября.
Какой дивный альбом вышивок и какая прелесть книга о декабристах! И какой вкусный шоколад!
Ваша Аля
Б.Л. Пастернаку
9 октября 1951
Дорогой мой Борис! Только сейчас получила твоё письмо, не потому, что оно долго шло, а оттого, что меня самой не было в Турухан-ске, только что вернулась из соседнего колхоза, где проработала целый месяц на уборке урожая. Вначале было очень интересно, под конец ужасно устала, да и зима нагрянула, что меня всякий раз очень расстраивает. Ещё сейчас не совсем очухалась, т. к. немедленно начала работать в клубе, и к усталости колхозной тотчас же добавилась художественная.
Колхоз — 28 километров от Туруханска, добраться туда можно только по Енисею, ехали на колхозной моторной лодке, когда мотор испортился — на вёслах, когда руки устали - пешком по берегу, когда ноги устали — опять на веслах, и т. д.
Наконец на крутом скалистом берегу возникла деревушка — Ми-роедиха, с десяток прочно построенных, но одряхлевших избушек цвета времени, церковь без колокольни, кругом - тайга, да такая, что перед каждым её деревом хочется идолопоклонствовать.
Всё, как полагается, жидкие дымки из покосившихся труб, собачий лай, ребячий крик и хватающая за душу русская деревенская тоска, усугубляемая неверным, неярким, неопределённым вечерним освещением. Заходим на «заезжую» — там темно, пахнет ребятишками. Зажигают лампу, и — о Боже мой! Венские стулья, кованые сундуки по углам, старинное зеркало в резной раме — глянешь туда и видишь утопленницу вместо живой себя. На стенах - портреты невероятной упитанности блондинов с усиками и в железобетонных негнущихся одеждах, как дешёвые памятники. Круглый стол, на столе — самовар, за столом — большеносая седая старуха пьёт чай из позолоченной чашки кузнецовского фарфора, на коленях у неё - старый кот с объеденными ушами. Две маленькие беленькие девочки в ситцевых коротеньких платьишках тщательно застятся от гостей, но зато без всякого смущения показывают голые животы, мне кажется, что попала я в те времена, о которых знаю только понаслышке, да так оно и оказалось. Носатая старуха с умными пристальными глазами живёт здесь уже 40 лет — она вышла сюда «взамуж» из Енисейска, а вот и другая старуха, ей 87 лет, она сестра мужа первой, здесь родилась, здесь и состарилась. Она зашла на огонёк, к самовару, к гостям, её тело, похожее на выброшенную прибоем корягу, одето в дореволюционный заплатанный сатинчик, а глаза, хоть и обесцвеченные временем, посматривают зорко и хитро. Так вот и прожила я месяц в «заезжей», днём работала на поле, а вечерами чинно беседовала со старухами, и чего они мне только не рассказали! Я замечала - у неграмотных часто бывает изумительная память. Лишённая книжной пищи, она впитывает в себя все события своей и чужих жизней, и до самой могилы хранит, ничего не отсеивая, всё нужное и ненужное. Старухи рассказали мне, как жили мироедихинские купцы, как шаманы приезжали к ним за товаром — тогда старшая старуха была маленькой - «шаман всю ночь, бывало, не спит, и мы не спим, боимся, молитву творим, “да воскреснет Бог” ...а ещё была шаманка, так та была больно вредная. Померла, похоронили её у Каменного ручья, бубен над могилой повесили, а она ночью встаёт да за проезжими гоняется, так и гонялась, пока священник молебен не отслужил на её могиле, “да посля молебна осиновый кол всадил ей в спину — полно ей людей морочить-то!”» и т. д. Рассказывали, как священники сгоняли местных жителей в Енисей и крестили их, как купцы за пушнину и рыбу платили водкой, бусами и топорами. Рассказывали, как пригоняли сюда ссыльных, и те получали «способие», и рыбачили, и ходили по ягоды, и собирались вместе, и читали книги, и спорили. На этой самой «заезжей» останавливался Сталин, бывал Свердлов и многие сибирские ссыльные большевики. «А был тут Иона-урядник, ему, как беспорядки начались, приказали большевиков, которые в лесу таились, ловить... он полну котомку хлеба наберёт, и когда кого встретит, хлебушка ему даст, и говорит - идёшь, мол, ну и иди, мол. Потом зато Сталин и приказал — Иону никогда никому не трогать, и что он урядником был - не поминать. Не знаю, сейчас живой Иона, аль нет, а работал он на стекольной фабрике в Красноярске вместе с сыном...»