делать и озирать окрестности с балкона санатория. Пусть там нет такого чудесного неба, как здесь, — пошла бы на уступки!
Ах, Борис, если бы ты знал, как я равнодушна к сельской жизни вне дачного периода, и какую она на меня нагоняет тоску! Особенно когда ей конца-краю не видно, кроме собственной естественной кончины. Хочу жить только в городе и только в Москве. И полна глупейшей надежды, что так оно и будет. У моей судьбы должны быть в запасе ещё и хорошие чудеса. Очень жду твоего письма, очень хочу о тебе знать.
Крепко целую.
Твоя Аля
Есть ли письма от твоей Тристесс1, как она и где? Пиши мне!
’ Tristesse - печаль (фр.). «Милая печаль моя» - так называл Б.Л. Пастернак О.В. Ивинскую, сообщая А.С. об ее аресте в письме от 20.XII.49 г.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
8 апреля 1952
Дорогие мои Лиля и Зина! Поздравляю вас с наступающим праздником, целую вас, желаю вам, чтобы вы встретили его хорошо, радостно и, встречая, не забывали бы вспомнить маму, папу, Мура и меня, всех нас, всю семью объединили в ваших сердцах и мыслях в этот день...
Посылаю вам две плохоньких картинки - на одной — ранняя наша весна, на второй - маленький тунгус с лайкой. Обе картинки нарисованы плохо, но в какой-то мере похожи. А на собаках здесь возят воду и дрова, они все очень кроткие, не лают, несмотря на своё имя, и не кусаются. Их здесь великое множество, причём часть из них дежурит у магазина, где продают хлеб. Стоят на задних лапах и выпрашивают довески.
Лилину открытку получила на днях, рада, что у вас, видимо, всё в порядке. Обычно, долго не получая от вас известий, очень беспокоюсь, не заболели ли. У нас тут многие болели каким-то жестоким гриппом, и я всё боялась, что м. б. в Москве тоже грипп и Лиля болеет, я ведь знаю, как она его тяжело переносит.
У меня всё по-прежнему, началась предмайская подготовка, но эта работа уже привычная и поэтому не кажется такой интересной, какой была предыдущая, к гоголевским дням. Фотографий у нас, конечно, нет, если вам интересно, могу прислать мои эскизы. Опять с весной подходят мои волненья — с открытием навигации и до осени клубная работа обычно сокращается, вот и боюсь, как бы с ней вместе не «сократилась» и я. А ведь Ада моя без работы с 1 января, живём на мой заработок, так что мне остаться без работы совершенно невозможно... Вот уж никогда не думала, что мне придётся тревожиться о хлебе насущном! И правда, останься я в Рязани, так давно прочно встала бы на ноги, а тут всё время хвост вытащишь, нос увяз, нос вытащишь - хвост увяз и т. д. А главное, совершенно не умею я жить бесперспективно, без завтрашнего дня, да это и в самом деле очень трудно, и очень размагничивает день сегодняшний! Ведь корни идут из прошлого, ветви — в будущее, а у меня получается ни то ни сё -обрубок, чурбан какой-то! И людям мне стало трудно писать - всем, кроме вас. Описывать северную природу не всегда хочется, а о самой себе, об условиях жизни и работы — получается довольно нудная повесть, которая может звучать как намёк о том, что я, мол, нуждаюсь в помощи, а это впечатление производить - ужасно неловко и неприятно. Вообще же — ну сколько раз человек может тонуть? ну раз, ну два, но не может же он постоянно находиться в состоянии утопления - могут вполне справедливо подумать мои корреспонденты - все, кроме вас! Да, по сути дела, корреспонденты мои раз, два и обчёлся! Да и не в них дело, дело в самой себе, в том, что нарушено какое-то внутреннее равновесие и всё время заставляешь себя жить и действовать так, как будто бы никто и ничто не думало его нарушать.
А дни у нас стоят один другого краше, и ярче, и длиннее, но солнце почти совсем ещё не пригревает. В этом году, наверное, не будет такого сильного наводнения, как в прошлом, зима была не очень снежная. Прошлой весной Енисей плескался у самого нашего домика, и мы очень волновались, не хуже его самого!
Зинуша, мне более чем стыдно утруждать Вас своими неиссякаемыми просьбами, но больше некого! Если только будет возможно организовать мне посылку, то очень попрошу прислать или мамин большой синий платок, или клетчатый плед, к<отор>ый оставался у Нины. Дело в том, что мне совершенно нечем застилать постель, зелёное одеяло, к<отор>ое взяла с собой, износилось совершенно, а покупать новое не по средствам, да и нелепо, если осталось ещё что-то своё. Кроме того, мне очень нужны две акварельные кисти — 1 средняя и 1 маленького размера, и две плоских кисти для живописи, при-бл<изительно> 4—6 №, для писания некрупных шрифтов. <...>
Крепко, крепко, крепко целую вас, мои родные, и люблю.
Ваша Аля
Плакаты и портреты получила все и вовремя. Ещё раз спасибо!
6 мая 1952
Дорогой мой Борис! Бесконечное спасибо за всё, тобой присланное и мною полученное, и не только за это. Во-первых и прежде всего спасибо тебе за тебя самого, за то, что ты — ты! Очень меня взволновало и твоё письмо, и мамины стихи1. Я помню, как писались те, что красным чернилом, и тот чердак, и тонкий крест оконной рамы, и весь тот — девятнадцатый — год. Первое из чердачных — не полностью, видимо, не хватает странички, а конца наизусть я не помню. А те, что чёрными чернилами, — из большого цикла «Юношеских стихов». Полностью они никогда не были опубликованы и в рукописи не сохранились; есть один машинописный оттиск всего цикла2. Спасибо тебе, родной мой!
Да, вообще-то я очень люблю тебя и за то, что ты мне так редко пишешь, и ты, конечно, мог бы мне не объяснять почему, я и сама всё знаю. Я люблю тебя не столько, может быть, или не только за талант, а и за рамки, в которые ты умеешь его загонять, рамки данной цели, рамки долга, за рабочий мускул твоего творчества. За это же я горжусь и мамой, недаром назвавшей одну из своих книг «Ремеслом» - не помню дня её жизни без работы за письменным столом, прежде всего и невзирая ни на что. Это дано очень немногим, очень избранным, ну а вообще талантливых, и в частности поэтов, куда как много, и в конце концов невелика цена их вдохновению! А почему «Ремесло» так названо, ты, наверное, знаешь? Мама очень любила это четверостишие Каролины Павловой: «О ты, чего и святотатство Коснуться в храме не могло, Моя печаль, моё богатство, Моё святое Ремесло!»3 (Вот только не уверена, что «печаль», так мне запомнилось в детстве.)
Только, однако, не злоупотребляй моей любовью к тебе и не за не-писанье писем во имя писанья основного. Мне просто время от времени нужно знать, что ты жив и здоров, это можно сделать даже открыткой, даже телеграммой.
Пусть это дико звучит, но я до сих пор не могу простить себе, среди прочего невозвратно не сделанного мною, то, что я в своё время попросту не стащила в библиотеке училища, где работала, монографию твоего отца, о которой тогда писала тебе4. Как она была чудесно издана, какие великолепные репродукции, хотя бы тех же иллюстраций к «Воскресению», сколько зарисовок детей, в том числе и тебя, подростка, юноши. И какой-то семейный праздник, когда все с подарками. И твой портрет, тот trois-quarts67 на который ты и по сей день
похож. Там было много Толстого и Шаляпина, а главное, там было так непередаваемо много жизни — жизни в пол-оборота, с незаконченным жестом, стремительной и вечной в вечной своей незавершённости и незавершаемости.
Не смейся, но я в самом деле была бы не только менее несчастлива, но даже более счастлива, если бы эта книга была у меня здесь. А ведь её нигде не найдёшь. Да и искать-то негде.
Одним из итогов прожитого и пережитого у меня оказалось то, что отпало много лишнего и осталось много подлинного, т. е. отпало всяческое кино, всяческое легкое чтение и смотрение, всякий интерес к этому, всякая потребность. И если не дано мне творить, то хоть хочется дочитать, досмотреть, довидеть, дочувствовать настоящее. Творить же не дано по чисто внешним причинам, дай Бог, чтобы они отпали прежде, чем отпаду я сама!