Сразу по приезде Елена Александровна спросила меня:
- Аля, хочешь покататься на лодке?
- Хочу.
- А у тебя есть купальный костюм?
- Нет.
- Ну, надень костюм мужа хозяйки.
В этом месте была чудная Сена и маленький причал, где была привязана лодка. Я взгромоздилась в неё, не умея ни плавать, ни грести, и стала махать вёслами. Берега проносились мимо, мелькали, как мне казалось, на самом деле я тихо ковырялась против течения. Потом я бросила вёсла, запрокинула голову и стала смотреть в небо.
Вдруг моя лодка с чем-то столкнулась. Поднимаю глаза - яхта! Белая миллионерская яхта стоит на якоре. Я стала пытаться оттолкнуться от неё веслом. Тут на её борту появился кто-то и выплеснул гущу из серебряного кофейника чуть ли не на меня. Я взглянула на человека с кофейником — это был только что свергнутый король Испании Альфонс XIII!4 У него было желчное лицо испанского выродка.
- Мсье, мсье! - крикнула я.
Он брезгливо поглядел за борт.
- Мсье, скажите, пожалуйста, который час?
Он буркнул мне что-то, например — полтретьего, и скрылся.
Я со всего маху припустилась к берегу.
Прихожу в дом. «Вы знаете, кого я сейчас встретила на Сене?»
А Елена Александровна говорит:
- Наверное, Альфонса XIII.
— Да... А откуда вы знаете?
— А его все видят. Его яхта стоит здесь уже давно, и все подъезжают на лодках и спрашивают у него, который час.
Ну, я так и написала в свой журнальчик, не скрыв, что я была далеко не первая. Тогда они убедились, что у меня есть не только слог, но и везение, и впоследствии очень мило подкидывали мне кое-какую работку: я ходила на какие-то приёмы, киносъёмки и писала об этом репортажи, ходила на вокзал встречать разных кинозвёзд и тогда уже окончательно упала в глазах своей матери во прах!..
АЖ АН
В Париже невозможно пройти по улице, если ты носишь юбку. Возраст безразличен, важен пол - пристают ужасно... В Москве я первое время упивалась возможностью просто прогуляться по улице, посидеть на бульваре.
Иду я однажды по Парижу, и какой-то тип пристал и юлит, и юлит:
— Мадемуазель да мадемуазель, да разрешите с вами пройти, да мадемуазель, видно, иностранка... и т. п.
Я молчу, ибо только так и можно отделаться, не дай бог вступать в пререкания... Вот так я молчу и веду его прямиком к ажану на посту. Тот стоит, такой плотный, в высоком кепи, с форменными усами. Подхожу я к нему (а тот тип отстал, остался на тротуаре) и говорю:
— Ну, невозможно идти, так пристал вон тот тип, нельзя ли его как-то укоротить?
— Это можно, — сказал ажан и посмотрел на меня, — но, мадемуазель, если бы я не был на посту, я был бы на его месте.
сон
Этот сон приснился мне перед моим отъездом в Россию в 1937 году.
Снится мне, как будто я иду глубокой ночью по кладбищу — а я кладбищ вообще не боюсь и никогда не боялась, - так вот, иду. Ночь осенняя: тёмная, беззвёздная, но тихая и тёплая. И чувствую, что рядом, бок о бок со мной идёт кто-то. Я иду, не поворачивая головы посмотреть — кто это, потому что во сне этого не полагается, потому что у снов свои законы. И вот доходим мы до тёмного спуска под землю — как вход в парижское метро (там так: идёшь-идёшь, и вдруг просто лестница вниз, а внизу дверь — внутрь). И вот такой же вход под землю посреди кладбища. И мы туда спускаемся. И там длинный-длинный, тускло освещённый коридор, по обеим сторонам которого — келейки, разделённые перегородками, или просто маленькие
ниши в стене. И в каждой сидит человек. И мы идём и идём по этому коридору — я и некто рядом, — плечо в плечо, шаг в шаг. И я вижу, что все эти люди сидят не просто так, а каждый что-то делает. Каждый занят какой-то работой и углублённо и сосредоточенно делает её. Но вся их работа до ужаса бессмысленна: у них в руках какая-то кладбищенская утварь — кресты, венки, искусственные цветы и т. п. И вот они _ при этом тусклом свете — расплетают венки, сматывают проволоку от цветов, лепестки — пыльные, бесцветные и полуистлевшие — складывают отдельно, снизывают бисер с различных кладбищенских украшений и делают тому подобную странную работу.
Наконец коридор кончается, на другом конце кладбища - такой же выход, как из парижской подземки. Мы выходим в ту же тёмную тихую ночь.
- Что же они все там делают? - спрашиваю я.
— А разве вы не знаете, что не все люди воскреснут? — отвечает мне мой невидимый спутник.
На этом сон кончился.
1939-1955 годы
Там вообще было интересно. Очень интересно.
Только очень долго. (1970)
ТЁПА5
Она вошла в мою камеру, я взглянула на неё и подумала: «Ого! Каких детей начали сажать!» Небольшого роста, худенькая, в беленьких носочках. Мы очень быстро подружились, и она мне рассказала свою историю.
Родители её были бедными людьми, батрачили где-то в Белоруссии. Когда девочки были ещё маленькими (а у Тёпы была сестра, которую звали Брива, от латышского слова «свобода»), мать с ними переехала в Шемаху, город в Средней Азии, откуда родом Шемаханская царица. Валя окончила там семилетку и захотела учиться дальше. Но в Шемахе такой возможности не было, и она с сестрой поехала в Москву. Здесь эта девочка, помаявшись и ничего не добившись, пошла на приём к Калинину. Тот её принял, выслушал и сказал: «Хорошо, Валя, ты будешь учиться в Москве, а Брива должна вернуться к матери, вот подрастёт, тогда видно будет...»
И стала Валя учиться в каком-то техникуме, где-то снимая коечку. И вот прочла она в газете, что в одном из московских научно-исследовательских институтов ставятся опыты по оживлению тканей и результаты этих опытов успешны. Валя пришла в этот институт и ска-
зала: «Вот вы делаете опыты по оживлению людей, почему же вы не оживляете товарища Ленина? Ведь он нам всем так нужен, ведь после его смерти всё пошло вкривь и вкось!» Там ей мягко ответили, что всё это очень сложно, что это только первые шаги, а оживление людей — дело далёкого будущего...
И чем дольше жила Валя в Москве, и чем больше наблюдала она тогдашнюю жизнь, тем больше изумлялась она несправедливости, неверности истинным революционным идеалам, нарушениям всех принципов, всех законов и конституций. И однажды, придя с занятий, Валя села и написала письмо Сталину, а сама собрала чемоданчик с бельём — на всякий случай — и стала ждать, когда за ней придут. Письмо она подписала полностью — Валентина Карловна (девичью фамилию её я забыла, в замужестве она была Урсова)... и адрес поставила.
И за ней пришли. Пришёл мужчина, увидел такую девочку, спросил: «Это вы писали письмо Сталину?» — «Да». И он вступил с ней в разговор. Он сказал ей, что некоторые веши в её письме правильны, а другие нет, что многого она не знает, во многом неправа, что ей надо учиться, строить свою жизнь и т. п. Валя ему ответила, что всё, что она написала, верно и она это может повторить в любом месте. Он долго разубеждал её, уговаривал, но понапрасну. Тогда он сказал: «Ну, что ж, поедем...» И Валя пошла с ним, вот так, как была, и чемоданчик взять постеснялась...
Он привз её, посадил в какой-то кабинет. Сидела она, сидела... Потом принесли чай с какими-то бутербродами. Потом ей понадобилось выйти. Ей сказали: «Подожди, девочка...» - и дали... провожатого, который довёл её до сортирчика, сам подождал снаружи, а потом опять отвёл её в этот кабинет. И опять она сидела, сидела... Наконец её повели, привели в большой зал, где стояли столы с пишущими машинками и машинистки печатали. И тут какая-то панель в стене раздвинулась, и она оказалась в кабинете Берии.
Он приветливо предложил ей сесть в кресло. Она села. Он вынул из стола коробку шоколадных конфет и поставил перед ней. Она взяла одну конфетку, потом другую. Они болтали о пустяках. Тогда шёл в Москве кинофильм «Большой вальс»6. Он спросил, сколько раз она смотрела этот фильм. Она сказала, что пять. Он смотрел три раза. Спросил, какая героиня ей больше понравилась. Она сказала — вот эта. А ему — та. А почему эта, а не та? Ну, и тому подобное. Потом они заговорили о другом, и — на разных языках, естественно. Берия говорил ей, что никакого беззакония и несправедливости в стране нет, что всё идет хорошо. Валя говорила обратное. Наконец он спросил: «А почему ты мне не веришь? Ведь я старше тебя, я дав-