Она легла и очень быстро уснула, как каждый слабый человек. А мы до прихода остальных разговаривали с тетей Надей. В это время пришёл начальник лагеря и стал ей внушение делать:
- Ну что же ты, тётя Надя, нас так подводишь?! Мы к тебе с доверием, с уважением, а ты что устроила? Водку где-то достали, безобразие устроили, ты напилась пьяная... Ну что ж это, тёть Надь, ведь мы как к тебе относимся — ты и одета, и обута, и сыта, и на работы тебя не гоняем... — и т. д. и т. п.
Она слушала-слушала его, потом соскучилась:
- А, нужон ты мне, как... в золотой оправе! - и пошла. Очень беззлобно сказала, необидно и пошла себе.
Он сначала остолбенел - всё-таки начальник лагеря! - а потом плюнул и молча вышел.
Я потом спрашиваю:
--’Тёть Надь, ну это самое я понимаю, но почему в золотой оправе?
- Ну, где тебе знать, раз ты в первый раз сидишь! Это раньше в судах портрет царя висел, в золотой раме, вот этот портрет и назывался «... в золотой оправе». Вот я ему и сказала: а нужон ты мне, мол, как Николай этот самый, поняла? Но он тоже не понял, он думает — просто... а я ведь ему политическое сказала!
Потом пришли все остальные, занялись своими делами, а мы лежали, глядя вниз. Вдруг распахнулась дверь и ворвались охранники, быстро разобрались по всем проходам, а в дверях появились ещё двое с огромными овчарками на поводках. Сначала была тишина, потом поднялся неимоверный гам:
- Что за безобразие? Кто дал право? Здесь же женщины! А может, мы не одеты, а может, вы ослепнете от наших задниц!
Солдаты, не обращая никакого внимания на крики, принялись за дело. Ни до, ни после я такого обыска нигде не видала! Не то что
они перетрясали все постели — они разрывали вышитые подушечки, покрывала, ватные одеяла — у тех, у кого они были. А ведь что такое ватное одеяло в лагере? Годами воруется по клочку вата, копится, а потом - когда-то - наступает счастливый момент, когда вся собранная вата раскладывается на упаковочную марлю и шьётся одеяло! Так что легко себе представить, что за визг стоял в бараке. Причём шёл он волной: там, где они уже прошли, тихо всхлипывали, зализывая раны.
А мы с Тамарой в своих всегдашних позах невинно смотрим вниз, как ангелочки с «Сикстинской мадонны». Наконец подошли к нам. Мы объясняем, что никаких вещей у нас нет - чемоданчик велели оставить на вахте.
- Пятьдесят восьмая, что ль? - Солдат повернулся к своему начальнику. - Эти с этапа, досмотренные.
- Проходи, — сказал тот.
Передвигаясь по бараку, они дошли наконец до Ритиной коечки и не только всё перетряхнули и распороли, но и саму кроватку разломали. И пока они ломали, Рита стояла в наполеоновской позе, скрестив на груди руки, и цедила сквозь зубы:
- Ну, я вам этого не забуду! Чтоб меня, больного человека, беспокоить после работы! Ну, я вам этого так не оставлю!
Разломав Ритину кроватку, они молча ушли и собак увели.
Тётя Надя привела столяра, который тут же стал ладить Ритину коечку. А Рита стояла всё в той же позе и цедила, раздувая ноздри:
- Ну, они поплатятся у меня за это!..
Тётя Надя суетилась вокруг неё, уговаривая:
- Риточка, деточка, не волнуйся! Ляг, Риточка, отдохни!..
На следующее утро тетя Надя сообщила:
- Ну, девки, узнала я, чего они такой шмон-то устроили! Кто-то у начальника деньги увёл, всю получку вольнонаёмных, по всей ведомости.
Тут что-то смутно забеспокоило меня, но... на следующий день мы вышли на общие работы, началась другая жизнь, мы очень уставали, потому что ослабли в тюрьме и на этапе. В один из этих дней подошла ко мне Рита и говорит:
- Аллочка, тот пакетик, что я вам давала, цел?
- Конечно.
- Можно его?
- Пожалуйста.
- Спасибо.
И всё.
Прошло несколько дней, и наступил выходной — тогда ещё были выходные дни, их отменили только в войну, и всю войну мы работали без единого выходного. Все куда-то ушли по своим делам, в бараке оставались только я и Рита. Рита лежала, видимо, плохо себя чувствовала, а я так устала за неделю, что решила отлежаться. Так мы и лежали.
Вдруг открывается дверь и входит высокий, стройный, красивый, цыганистый блатарь. Одет с иголочки: запахнутый бушлат, сапоги из мягкой кожи. Поклонился сдержанно при входе, подошел к Ритиной коечке, сел на краешек, и стали они тихо разговаривать.
Через некоторое время раздался звучный Ритин голос:
- Аллочка! Можно вас на минуточку?
Я подхожу.
- Познакомьтесь, Аллочка, это мой друг - Василий Жохов, первый вор Севера. А это - Аллочка, которая нам помогла.
- Аллочка, - сказал блатарь звучным баритоном, - мы хорошее помним, и потому, Аллочка, если вам что-нибудь нужно или что-нибудь будет нужно, прошу вас, обращайтесь прямо ко мне.
И тут только до меня дошло — что я носила в бюстгальтере!
Ни за какой помощью к Василию Жохову я не обратилась никогда, хотя видела его часто. А так хотелось иногда папиросок попросить, но подумаю — Господи, ведь ворюга же! — так и обходилась.
А потом Василий Жохов убил любимую овчарку начальника лагеря, чтобы добыть собачьего сала для туберкулезной Риты. Про это дознались, и его отправили куда-то в другой лагерь. Таким образом, Рита получила полный котелок собачьего сала, но лишилась любовника.
Вскоре и меня перевели в другое место, но по иным причинам. Однажды вызвал меня к себе «кум» (так называли оперуполномоченных), который, сильно надеясь на мои наклонности («подозрение в шпионаже»), предложил мне работать на них, то есть доносить на товарищей по беде. Я, естественно, отказалась. Он очень настойчиво меня убеждал.
- Ну что ж, Ариадна Сергеевна, — сказал он в конце разговора, — насильно мы никого заставлять не можем, да и не хотим, нам нужны люди, работающие по собственной воле. Давайте подписку о неразглашении и идите в барак.
Я и забыла об этом разговоре, но он не забыл. Через некоторое время меня повезли в управление в Княжпогост. Эту дорогу я хорошо запомнила: зимища! холодище!.. Привезли меня в город и поместили в местную тюрьму, огромную, деревянную. И мне было ужасно интересно, дуре, что она была сложена из огромных брёвен, положенных
не горизонтально, как мы привыкли, а поставленных вертикально. Переночевала я там, и с утра меня повели в местное управление внутренних дел. И так стыдно было идти по городу с двумя конвоирами по бокам!
После аналогичного предложения и аналогичного ответа мне сказали, что меня отправляют обратно в лагерь.
И вот еду я в вагоне - одна, только конвоиры в тамбуре. В пустом товарном вагоне, зимой, двое суток не евши, - потому что в тюрьме есть не дали, считая, что я в лагере получила, а в лагере считали, что там, куда везут, покормят. В общем, так и еду, сжавшись в уголке на своём тощеньком, с одним платьицем, узелочке. И замечаю вдруг, что ту станцию, где мне надо выходить, мы уже проехали и едем дальше, на север, в ночь, без остановок. Я задремала - что
же делать?..
Очнулась я от того, что в распахнутые двери вагона в кромешной тьме с ором и матом вваливалась толпа мужиков-уголовников. Я сжа
лась в своём углу, стараясь не дышать.
Поехали. Мат свирепый, дым, шум. И из-под меня вдруг исчезает узелочек, как будто его и не было. Послышались звуки гитары и голос:
— Конвой, свет сюда!
Конвойный принёс «моргасик», и я в восторге воскликнула.
- Вася! Жохов!
- Кто меня зовёт?
- Это я, Вася!
- Аллочка?! Какими судьбами? - и обернувшись: - Комсомольцы, что я слышу — ма-ат?! С нами — женщина!
И — отдаляющимся рокотом — мат стих. И около меня каким-то чудом стали возникать вещички из моего узелочка - красненькое платьице, расчёсочка.
- Аллочка, давно ли оттуда?
Рассказываю, упоминаю Риту.
- Ах, Рита, жизнь моя! А откуда сейчас?
Рассказываю, не упоминая о главной причине.
- Наверное, с «кумом» не поладили?
-Да... п
- Зря! Не надо бы... они - народ мстительный. Вы ведь, наверное, хотите кушать, Аллочка? Я, к сожалению, сейчас не совсем в фарте, но могу угостить.
И он протягивает мне... турнепс.
- Аллочка, погодите... а куда же вас везут?