— Почему же вы ему не помогали?
— Я помогала!
— Послушайте, барышня, — Красл присел на край постели и взял ее за руку. — Послушайте, Альбинка, давайте договоримся. Или я иду в полицию и сообщаю обо всем: об этой странной шальной пуле, о ссоре с Шойе. Или мы с вами поедем в Либерец. Как вы считаете?
Альбину пришлось долго уговаривать. Она не хотела, чтобы ее допрашивали, знала по рассказам, что в полиции занимаются рукоприкладством.
— Никто вас не тронет. Вы же не бунтовали, детка. Ведь не позволите же вы убийце вашего отца остаться на свободе? Убийце такого патриота! Прошли уже те времена, когда немцы могли издеваться над нами безнаказанно.
— Мне бы не хотелось… — снова всхлипнула Альбинка.
— Ну хорошо, тогда я один поеду в Либерец.
II. Это было убийство?
Только теперь он понял, зачем послан сюда. Дело не в памятнике. Ради этого его бы не вызывали телеграфом, не устраивали фиктивное лечение в больнице. У доктора Х. возникли, видимо, подозрения, что смерть Павлаты не случайность, а сознательное убийство. Что ж, придется все проверить. Правда, до сих пор Краслу не приходилось расследовать серьезных преступлений. В деревушке под Болеславом, случалось, пропадали куры да иной раз ревнивые мужья хватались за топоры, но все ограничивалось криком. А тут вдруг такое странное и таинственное преступление! Красл всего в жизни боялся. В сиротском доме он славился своим примерным поведением и уже там прочно усвоил, что человеку следует бояться всех вышестоящих. Вот немцев он, правда, не любил. Еще с детства запомнился переполненный чешский класс, а рядом в немецких классах детей буквально по нескольку пар. Он уже тогда не упускал случая с ними подраться. Позже, в Праге, попав в общество чехов-патриотов, юноша подкрепил свою неприязнь к немцам примерами из истории. От казни гуситов на Староместской площади до убийства лавочника Павлаты — все выстраивалось для него в единую линию притеснений и беззаконий, творимых немцами.
Вот и теперь, приехав в Либерец, он убедился, что здесь людям живется лучше, чем сваговским рабочим. Немцы на либерецкой фабрике работали по десять часов в день, имели свою столовую и даже детский сад, в котором Риссиг оплачивал воспитателей. Правда, здешние люди выглядели такими же голодными, как сваговские, но все же в отношении продуктов у них были кое-какие преимущества. И в Свагове, и в Либерце хлеб рабочие получали по талонам, выдаваемым за работу вместо денег. Но при этом в сваговской лавке Риссига хлеб был самый скверный и по более высокой цене. К том уже сваговские рабочие могли брать хлеб только в фабричной лавке, а в Либерце каждый мог купить хлеб, где хотел.
Краслу пришлось идти к Шойе в отдаленную деревушку под Ештедем. Дома он застал только старого отца Шойе.
— Сын в тюрьме сидит, — улыбнулся старик беззубыми деснами. — Уже в седьмой раз. На этот раз аж в Вене! В январе еще посадили.
— Не может быть! Ведь он был в Свагове, на стачке!
— К началу стачки он уже два месяца был за решеткой!
«Значит, Альбина солгала», — сказал себе учитель.
— Вы это можете доказать?
Старый Шойе, нахмурившись, нагнулся над столом, пошарил в бумагах и, с насмешкой произнеся: «Пожалуйте, ваше благородие», — подал Краслу приговор суда.
— Это за то, что он помог нам выиграть стачку здесь, в Либерце. Осужден как подстрекатель. А кого он подстрекал? Может, Риссига? Легальные общества нам разрешены конституцией. Значит, если мы хотим организовать рабочий союз, это не противозаконно. Ну а вам-то что нужно? Хотите что-нибудь выведать о социал-демократах?
— Нет, — сказал Красл, садясь и вытирая пот. — Я из пражской газеты. Я хотел бы только узнать, встречался ли ваш сын с нашим единомышленником. Винценцем Павлатой?
Старика вопрос не удивил.
— Павлата? Чехов к нам приходило немало. Ein Pawlata? — крикнул он жене, которая доила козу. Нет, оба не помнили. Сюда такой не являлся, хотя сын в последнее время часто встречался с чехами. — Это тоже мешало господам, — добавил старик. — Им не нравилось, что рабочие договариваются между собой. А разве мы друг к другу не ближе, чем к фабрикантам?
— В этом я не разбираюсь, — поднялся Красл. — Я не рабочий… — Он поправил белый воротничок. — Прощайте!