К удивлению, я не сразу нашел 9-ю гвардейскую.
Грузовик, на который я пристроился, свернул близ станции Гучково в сторону, а я спрыгнул на шоссе.
К 7 декабря станция Гучково была последней на Ржевской железной дороге по нашу сторону фронта; дальше следовала станция Снигири, несколько дней назад взятая противником.
Чувствовалось, что фронт где-то рядом. Наша артиллерия стреляла откуда-то сзади; высоко над головой с нарастающим, а затем удаляющимся гулом пролетали наши снаряды в сторону противника; изредка и глухо доносились короткие очереди пулемета.
Дойдя до Гучкова, я вошел в первый попавшийся дом. В комнатах было полным-полно красноармейцев; они топили голландку и кухонную плиту; толстый слой наледи на окнах побелел и стал подтаивать; жилище было покинуто хозяевами. «Какой-то батальон на отдыхе», — подумал я и произнес:
— Здравствуйте. 9-я гвардейская?
— Нет.
— А где она?
— Мы сами тут ничего не знаем. Нынче прибыли. Новенькие.
— В боях бывали?
— Нет. Говорят тебе, новенькие.
В соседних домах я встретил то же самое: множество красноармейцев, только что прибывших, никогда не нюхавших боя. Никто из них не знал, где 9-я гвардейская.
Признаюсь, я был встревожен. Почему, зачем, каким образом эта часть — сырая, необстрелянная — попала сюда, на Волоколамское шоссе, на прикрытие важнейшей магистральной дороги на Москву?
Я знал суровую правду войны; знал, что через две недели, через месяц такая часть приобретет стойкость и ударную силу, станет твердым боевым кулаком, но сегодня… Странно, очень странно.
И куда делась 9-я гвардейская?
2
На поиски ушло несколько часов.
Из Гучкова я направился поближе к Москве, в поселок Нахабино, и узнал там, наконец, что штаб 9-й гвардейской расположен неподалеку в доме отдыха.
Смеркалось, когда я подходил туда. «Успеть бы до вручения знамени», — думалось мне.
Близ ворот, ведущих на территорию дома отдыха, у меня проверили документы и дали провожатого, который довел меня до штаба. Часовой вызвал дежурного, тот доложил, и через минуту я уже стоял в жарко натопленной комнате.
У окна на столе высился потрепанный брезентовый ящик полевого телефона, на табурете сидел связист, рядом стоял, прижав к уху трубку, начальник штаба дивизии полковник Федюнькин.
Он узнал меня и, не прерывая разговора, приветственно помахал рукой.
Дверь из соседней комнаты открылась, оттуда вышел генерал Белобородов. Он, словно дома, был без пояса; добротная гимнастерка, на которую не пожалели сукна, при каждом шаге свободно колыхалась вокруг приземистой фигуры; на отворотах расстегнутого воротника еще не было генеральских звезд — и там по-прежнему виднелись полковничьи четыре шпалы.
Расставшись две недели назад с Белобородовым, я много думал и иногда рассказывал о нем. Порой он непроизвольно вспоминался мне — в воображении ясно вставал его облик…
И все же сейчас, когда он вышел из соседней комнаты, первой моей мыслью было: «Какое удивительное лицо!»
В этом лице — широкоскулом, с небольшими круглыми глазами — было, несомненно, что-то бурятское, что совершенно не вязалось с чистым, сочным русским говором. Еще в первую встречу я спросил об этой странности. «Иркутская порода», — сказал Белобородов.
— Здравствуйте, Афанасий Павлантьевич. Разрешите…
Я хотел, поздоровавшись, поздравить его и дивизию, но Белобородов прервал на полуслове:
— Здравствуй! Уже знаешь?
Он пожал мне руку с каким-то особым оживлением.
— Что знаю? Насчет знамени?
Генерал расхохотался. Он любил смеяться громко, от души. Посмеивался и полковник Федюнькин. Почему-то улыбался и связист. Белобородов хохотал всего лишь несколько секунд. Потом резко, без перехода, перестал, словно отрезал.
— Вручение знамени отложено, — сказал он.
— Тогда почему же?… Почему вы все здесь такие веселые?
— Обожди немного. Скоро будем с тобой чай пить, тогда и расскажу. А сейчас тут мои орлы собрались. Сейчас у меня горячие минутки.
Круто повернувшись, он ушел к себе.
«Какой быстрый», — мелькнуло у меня. Движения и жесты Белобородова казались слишком стремительными для его плотной фигуры.
Вслед за генералом ушел и полковник.
За ними закрылась дверь. Я остался у полевого телефона.
3
Дверь иногда раскрывалась, входили и выходили командиры, тогда до меня долетали отдельные слова и фразы.
Впрочем, и через закрытую дверь я порой слышал голос генерала: не только в гневе, в споре, но и в минуты радости он любил говорить громко.
До меня доносилось: «Заруби себе — глубже обходить!», «Тогда здесь вот они дрогнут!», «И гони, гони — не слезай с хвоста!»
А у телефона меж тем происходило следующее.
Из комнаты, где генерал разговаривал с командиром, вышел майор Герасимов, начальник связи дивизии. Он вынул карманные часы, положил на стол, взял трубку и вызвал заместителя.
— Говорит Герасимов. Достаньте ваши часы. Есть? Поставьте девятнадцать двадцать две минуты. Есть? Произведите проверку часовво всех частях, чтобы везде часы были поставлены по вашим.
Майор вернулся к генералу.
Через несколько минут к телефону вышел полковник Федюнькин.
— Дайте «Кедр». Алексей? Как ты себя чувствуешь на завтра? Не плохо? Ты за что голосуешь — за шестерку или за девятку? Не понимаешь? Шестерка или девятка — вспомни. Понял? За шестерку? Хорошо. Дайте «Клен». Николай? Ну, как ты — за шестерку или за девятку? Шестерка? Хорошо. Завтра поможем тебе капустой. Это мы им учиним. Этим мы тебя обеспечим.
Полковник ушел.
Дежурный телефонист подмигнул мне и сказал:
— Все говорим под титлами… Капуста, картошка, огурцы. Всего завтра он у нас покушает.
Дверь из комнаты снова открылась, показались знакомые лица — командир одного из полков 9-й гвардейской подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко. Мы поздоровались. Суханов, как всегда, выглядел флегматичным и даже несколько вялым; он не изменился за две недели напряженных боев; лицо с рыжеватыми бровями казалось, как и раньше, слегка оплывшим. В Суханове не было ничего героического, а между тем я знал, какое поразительное хладнокровие и мужество проявляет этот человек в самые страшные моменты.
А Кондратенко похудел. Щеки втянулись, глаза ушли глубже, тени на лице стали темнее и резче. Его шея была небрежно обвязана изрядно загрязненным, но все же еще белым шарфом. Он сорвал голос и поздоровался со мной сиплым шепотом.
Полк Суханова и Кондратенко считался лучшим полком в дивизии, а в штабе мне довелось слышать: «Каков командир, каков комиссар — таков и полк».
В раскрытой двери показался Белобородов.
— Еще вам, орлы, один приказ — выспаться, — сказал он. — До обеда я, должно быть, вас не потревожу. И береги горло, Кондратенко.
— Доктор велел трое суток не сердиться, — улыбнувшись, прошептал Кондратенко.
— Ого, я бы эдакого великого поста не вынес. Но ты все же продержись. Пусть Суханов вместо тебя сердится!
И, рассмеявшись, генерал захлопнул дверь.
В закрытой комнате он продолжал с кем-то разговор.
Через десять — пятнадцать минут дверь снова открылась. Опять вышли двое: один высокий, сутуловатый, в папахе, в овчинном полушубке, с шашкой на боку; другой поплотнее, в шинели с красной звездой на рукаве. Обоих я видел первый раз.
Следом вышел генерал. Вместе с ним в дверях появился комиссар дивизии Бронников.
— Ну, Засмолин… — произнес Белобородов.
Командир в полушубке повернулся. Я увидел хмурое немолодое лицо с проступавшими кое-где красными склеротическими жилками. К генералу повернулся и другой. Он стоял дальше от лампы, я плохо его разглядел; осталось лишь общее впечатление крепко сбитой фигуры, твердой постановки головы и корпуса.
С минуту Белобородов молча смотрел Засмолину в глаза.