— Ну, Засмолин, — повторил он, — первый раз деремся вместе; дай бог, чтобы не последний. Помни, это приказ партии. Без доклада о выполнении задачи ко мне не приходи! Не приходи, понял?
Последние слова он сказал громко, повелительно, по-командирски.
— Знаю, товарищ генерал.
— Ну… идите…
Спутник Засмолина четко отдал честь, повернулся и вышел. За ним последовал Засмолин, по пути задев шашкой за косяк. Генерал поморщился:
— Какого черта он таскает эту шашку? Кавалериста изображает, что ли? Посмотрим, нажмет ли он завтра по-кавалерийски.
— Комиссар у него, кажется, крепкий, — сказал Бронников. — Правда, опыта нет. Завтра первый раз будет в бою.
— Перворазники, — произнес Белобородов с теплой ноткой в голосе. — Что ж, все такими были…
В этот момент он заметил меня.
— Из головы вон… Извините, дорогой, но сегодня некогда, некогда, некогда. И завтра будет некогда! Мы сейчас тебя накормим, спать уложим, отдыхай, а послезавтра писать будем.
— Я хочу, Афанасий Павлантьевич, попросить вас о другом.
— О чем?
— Здесь у вас происходит что-то необыкновенное. Разрешите мне сегодня и завтра побыть с вами. И не обращайте на меня внимания,
не тратьте на меня ни минуты времени, ничего не объясняйте, — только куда вы, туда и я…
Генерал рассмеялся.
— Ого! Почувствовал? Что ж, если комиссар не возражает, — ладно.
Бронников, уже знавший меня раньше, с улыбкой кивнул.
— Только, чур, — сказал Белобородов, — не привирать. Писать правду.
— Это, Афанасий Павлантьевич, самое трудное на свете.
— А все-таки дерзай!
— Это от нас с тобой будет зависеть, — сказал Бронников. — Провалим операцию, и писать не о чем будет.
— Не провалим, — спокойно произнес Белобородов и пошел в комнату, жестом пригласив меня с собой.
Так случилось, что вечером 7 декабря 1941 года я оказался рядом с генералом, который командовал советскими войсками по обе стороны Волоколамского шоссе.
4
Стоит ли описывать комнату? В ней не было ничего экстраординарного. Две кровати; два окна, завешенные одеялами; в углу поблескивающий стеклом и никелем походный радиоприемник, — из него звучала очень тихая, но отчетливая музыка; в другом углу знамя в чехле с лакированным новеньким древком — очевидно, гвардейское, только что привезенное; у окна большой стол, на нем карта, исчерченная в середине красным карандашом; все освещение комнаты — две керосиновые лампы — было сосредоточено у карты; лампы стояли рядом, бросая свет на бледную сеть топографических значков, просеченных красными стрелами и дугами.
В комнате стояли и сидели пять-шесть штабных командиров.
Стараясь не мешать, я отошел в дальний темноватый угол.
Генерал оглянулся, посмотрел вокруг, очевидно намереваясь что-то мне сказать, но, мельком взглянув на карту, подошел к ней и, опираясь на стол обеими руками, склонил над ней круглую стриженую голову. Потом, не отрывая глаз от карты, опустился на стул и продолжал смотреть.
В комнате звучала музыка; кто-то вышел к телефону; Бронников негромко говорил с начальником штаба, а Белобородов все смотрел и смотрел на карту, словно не замечая ничего вокруг. Его лицо было хорошо освещено. Я заметил, что иногда на несколько секунд он закрывал глаза, но это не были мгновения усталости: когда веки подни мались, глаза не были замутнены, взгляд оставался живым, сосредоточенным. Я понял: он закрывает глаза, чтобы яснее видеть. Его отвлек дежурный:
— Товарищ генерал, пришли разведчики.
— Кто? Родионов? Давай его сейчас же.
Генерал вскочил и быстро пошел к двери, навстречу тому, кто должен был войти.
В комнату вошли два человека в белых штанах, белых рубахах, белых капюшонах; от них веяло морозом. У каждого на ремне за плечом ППД — пулемет-пистолет Дегтярева.
Передний — очевидно, старший по возрасту и званию — был живым, подвижным толстяком (впрочем, после я узнал, что он лишь казался толстым, ибо любил поосновательнее одеться в разведку). Он на ходу протирал пальцами очки в жестяной оправе. «Удивительно, — подумал я, — разведчик и в очках». Но на войне много удивительного. У его спутника было желтовато-смуглое монгольское лицо. Он шел за Родионовым легким охотничьим шагом.
— Садись, орлы! — сказал Белобородов. — Выкладывайте, где были.
Родионов присел и тотчас поднялся со стула. Другой вовсе не садился. Оба заговорили разом, потом младший смолк, но то и дело, не в силах сдержаться, перебивал Родионова.
— Мы их пугнули из Рождествена!
— Они, товарищ генерал, от нас бежали из Рождествена!
Разведчики явно ожидали, что генерал обрадуется, но Белобородов почему-то помрачнел.
— Из Рождествена? — переспросил он. — А ну, что у вас там было?
Из рассказа разведчиков выяснилось следующее. Они, действуя взводом в 20 человек, подошли к окраинам Рождествена — большого села почти в сотню дворов. Четыре дня назад немцы атаковали село и вырвали этот пункт у нас. Гвардейцы Белобородова несколько раз ходили в контратаку, но немцы подбрасывали подкрепления — людей, минометы и танки, их не удалось оттуда выбить. И вдруг сегодня разведчики обнаружили, что это село почти очищено немцами. Оттуда никто не стрелял по разведчикам. Они подошли вплотную к домам. Заглянули в крайний дом — пусто. В следующем дверь была минирована: прогремел взрыв. И вдруг из какого-то дома на улицу выбежали пять немцев, среди них один офицер, и, беспорядочно стреляя, пустились наутек, к лесу.
— А вы? — спросил генерал.
— За ними! Мы разделились на две группы, чтобы окружить и взять живьем.
— Взяли?
— Не вышло. Утекли.
— А вы?
— Мы к вам — с докладом.
— Эх вы, чубуки… от дырявой трубки!
Это замечание было столь неожиданным, что у обоих сразу изменилось выражение лиц. Оба, только что оживленно жестикулировавшие, вытянули руки по швам.
— Значит, нет противника в Рождествене? Снялся и ушел? — спросил Белобородов.
И, не ожидая ответа, крикнул:
— Не верю!
Затем продолжал спокойнее:
— У вас получается, как у Геббельса, — три немецких кавалериста захватили советскую подводную лодку. Два полка атаковали, не могли взять, а перед дюжиной разведчиков немцы побежали?
Вспышка гнева прошла. Теперь Белобородов хохотал, глядя на разведчиков. Родионов снял шапку и вытер платком лысину. Генерал резко оборвал смех:
— Эх, выстегать вас мокрой тряпкой…
— Мы вам, товарищ генерал, ни одного слова не соврали.
— А кто мне поручится, что вас не объегорили? Кто поручится, что над вами не хохотали там две или три роты немцев? Сколько раз я вам твердил, что война, тактика — это искусство! В частности, искусство объегорить.
— Ты уж на них слишком, — сказал Бронников, — ведь они принесли нам утром приказ Биттриха.
Бронников взял со стола и протянул мне два листа бумаги, исписанные на пишущей машинке. Это был русский перевод приказа по дивизии СС «Империя» от 4 декабря 1941 года, подписанного немецким генералом Биттрихом.
— А ну, поближе к свету, — сказал Белобородов. — Прочитай первый пункт вслух.
Я прочел:
— «Дивизия СС «Империя» занимает линию Снигири — Рождествено с тем, чтобы продолжать наступление с главным ударом на правом фланге в направлении на Москву. Противник на фронте дивизии СС «Империя» занимает оборону с использованием опушек леса с целью не допустить вперед нашего тяжелого вооружения; далее он гнездится во всех населенных пунктах. Его солдаты умирают, но не оставляют своих позиций. В связи с этим…»
Здесь Белобородов прервал меня.
— «Его солдаты умирают, но не оставляют своих позиций», — медленно повторил он.
Его голос дрогнул, он моргнул и продолжал не сразу:
— Это про нас, Родионыч! Вот за этот приказ — спасибо!
Разведчики ответили:
— Служим Советскому Союзу!
Генерал оглянулся и показал на знамя:
— А ну, покажите-ка им…
Кто- то быстро снял чехол и развернул огненное шелковое полотнище. На знамени была крупная золотая надпись: «Смерть немецким захватчикам! 9-я гвардейская стрелковая дивизия». На обороте нитями разных цветов был вышит портрет Ленина.