— Какие приказания? У вас есть приказ. Другого приказа нет и не будет! Запомните — не будет!
— Какой приказ? — спрашивает Засмолин.
— Выполнить задачу!
Снова где-то совсем рядом разрыв, и тотчас — звон стекол, посыпавшихся в другой половине дома. Нервы ждут второго, третьего, четвертого удара, но их нет — это одиночная мина.
— Выполнить задачу! — властно повторяет генерал. — Овладеть Рождественом! Окружить и уничтожить всю эту вшивую шпану!
— Товарищ генерал. Но я прошу… — произносит Засмолин.
— Не дам! Ни одного бойца не дам! Учись воевать собственными силами.
— Сейчас их нет…
Вранье! Не верю! С твоими силами можно раздавить это село!
С твоей артиллерией там все можно разнести к чертовой матери! Руководить надо, управлять надо, а не распускать слюни!
— Но…
— К черту твои «но»… Отправляйтесь сейчас сами — командир, комиссар, начальник штаба, все до единого, все, кто есть у тебя в штабе. Отправляйтесь туда, где растеряли своих людей, и наводите там порядок. И чтобы в двадцать один ноль-ноль задача была выполнена! Окружить и взять Рождествено во что бы то ни стало! — Белобородов смотрит на Засмолина в упор: — Любой ценой! Понятно?
Его взгляд, почти физически источающий волю, ясно говорит: «Даже ценой твоей, Засмолин, жизни!»
— Понятно! — отвечает Засмолин.
Генерал испытующе смотрит на него, потом поворачивается к комиссару:
— А тебе, комиссар, задача: пробиться к пулеметчикам в Рождествено. Собери охотников — фамилии их сейчас же мне пришли сюда — и с ними! Ползком ползите, но проскользните, поддержите!
Там твое место, комиссар! Ясно?
— Ясно, товарищ генерал.
— Ну что еще? Тут, товарищи, проверяется все. С нами шутить не будут. Это приказ Москвы.
Белобородов сказал это негромко, но с такой непреклонной силой, что у меня морозец пробежал по позвоночнику. И вероятно, не только у меня. Вероятно, многие, кто присутствовал в эту минуту здесь, в сырой, промозглой комнате, где обосновался штаб советских войск, начавших в шесть утра 8 декабря 1941 года атаку на Волоколамском направлении, — многие остро ощутили критический час истории, когда Белобородов, второй раз в этот день, произнес слово «Москва».
После минутной паузы Белобородов спросил:
— Вопросов нет?
— Разрешите сказать, товарищ генерал, — произнес Засмолин.
Он уже изменился — проступила командирская подтянутость, командирская твердость.
— Комиссар ранен, товарищ генерал.
— Ранен? Куда?
— В левое плечо. Ему на поле боя санитар сделал перевязку.
— Я… — начал комиссар и смолк.
— Говорите, — сказал Белобородов.
— Завтра я приду к вам, товарищ генерал, с докладом, что задача выполнена, или… — Комиссар запнулся, но заставил себя договорить: — Или не приду совсем!
Белобородов пристально посмотрел на комиссара.
— Хорошо, — сказал он. — Больше вопросов нет? Нет? Все. Идите.
11
15.40. Белобородов возвращается к себе и молча шагает по комнате. Потом говорит:
— Па войне жалость и сторону. Будешь жалеть — и людей погубишь, и задачу не выполнишь. — Он смотрит на часы: — Ого, дело к вечеру. Скоро второй день начнем.
— Как второй? — спрашиваю я.
Генерал смеется:
— Это у меня собственная астрономия. Привык по-своему считать: до вечера один день, а потом — второй. В один день два боевых дня укладываем, а иначе теперь и воевать нельзя. Но война войной, а обедать надо. Власов! Опять голодом моришь? Как с обедом? Давай, давай, — и чтобы щи были погорячей.
15.50. На стол, где стоит телефон, ставят тарелки, хлеб, стаканы. Белобородов берет трубку и вызывает командира второго гвардейского полка.
— Алексей? Ну как у тебя дела? Все еще возишься со школой? Почему севернее не идешь? Как некуда? Что за чепуха, какой-то заколдованный круг. А почему Николай прошел? Он уже кирпичный завод миновал! Что? Не миновал? Вот я вас соберу обоих и палками отдеру. Один на другого оглядываетесь. Вы думаете, нам простится это безобразие? Целоваться будут с нами? Давай обтекай! Никаких отсрочек! Какую помощь я тебе дам? Михаила? Нет, дорогой, Михаила я тебе в помощь не пошлю. Выполняй собственными силами. Пойми, Алексей, мне нужно, чтобы ты все держал там в напряжении, а то провороним всю операцию… Пускай народ пообедает, передохнет, и опять за дело! А ты сейчас же приезжай ко мне сюда! Я на новом месте. Знаешь? Найдешь? Приезжай только быстро-быстро, чтобы через четверть часа был здесь!
15.55. Генерал звонит командиру первого гвардейского полка и, расспросив о положении, приказывает явиться через четверть часа.
16.00. Белобородов зовет Витевского, берет у него черную твердую папку, раскрывает и смотрит на карту. Там красными стрелами нанесено продвижение полков и батальонов. Некоторые линии пришлось стереть резинкой — от них на карте сохранился слегка вдавленный розоватый след: здесь атакующие части отошли. Другие стрелки остались короткими — уже в течение часа или двух по проводам, идущим оттуда, сообщают: «На старом месте. Положение прежнее», и нет ни одного донесения, которое позволило бы удлинить хотя бы на миллиметр замершие красные линии.
— Эх, — произносит Белобородов, — все просят помощи. А мы с тобой, Витевский, ни разу не просили. И не будем!
Генерал поднимает голову. Лицо спокойно, глаза ясны, он улыбается. Ему — командиру 9-й гвардейской — есть чем гордиться, есть о чем вспомнить.
— Что же, — продолжает он, — сообщи штабу армии обстановку. И добавь… — Белобородов подмигивает. — И добавь: начинаем второй тур. Понятно?
— Понятно, товарищ генерал…
— Иди обедай. Мы тут тоже перед новыми делами немного подзаправимся… И как только пообедаю, давай мне сюда подполковника Суханова и этого… лейтенанта-сорвиголова… Сидельникова! За Сухановым сейчас же пошли мою машину.
— Есть, товарищ генерал.
16.05. Белобородов идет вместе с Витевским к двери, отворяет ее и кричит:
— Власов! — Потом вдруг другим тоном спрашивает: — А это кто? Откуда вы?
— От комиссара дивизии полкового комиссара Бронникова, товарищ генерал.
— Что-нибудь сногсшибательное?
В голосе Белобородова звучит тревога.
— Нет, товарищ генерал, ничего такого…
— А почему не по телефону?
— Там телефона нет… Товарищ комиссар сейчас в лесу с разведчиками. Допрашивают там пленного унтер-офицера.
— Раздобыли «языка»? Молодчина Родионыч.
— Товарищ комиссар приказал передать, что будет здесь к семнадцати часам вместе с капитаном Родионовым.
— Вот это кстати! Вот это вовремя!
— Разрешите идти, товарищ генерал? Белобородов весело кричит:
— Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?
16.20. Обедаем. Я говорю:
— Какое у вас странное отчество: Павлантьевич…
— Эх, — отвечает генерал. — Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Палладий, Евлампий, Аполантий… Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься — и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали…
Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне — правда, очень кратко — историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году — шестнадцатилетним подростком — пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. «Недавно по дороге на фронт, — рассказывал он, — я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии». Я спрашиваю генерала:
— А что же, по-вашему, самое лучшее?
Он отвечает не задумываясь:
— Творчество.
— Творчество? На войне?
— Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогаешься: какой ужас — война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской, с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем… Думаешь, думаешь — и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься…